убедительными контрдоводами. Некоторые незадачливые ее защитники ссылаются на тот факт, что она «пережила разные эпохи» и поэтому будто бы способна соревноваться с любыми новоявленными объединениями. Они забывают, что в эти «эпохи» она служила не только науке, но и еще больше — автократическим режимам. Как согласовать тезис о победном шествии АН с признанием огромных пластов бескультурья и воинствующего невежества? Почему большинство ведущих в научном отношении стран без труда обходятся без подобных структур, не опоздали ли мы с роспуском АН лет на 70?
Наивно полагать, что научная номенклатура менее вредна, чем номенклатура партийно-государственная, что она сама когда-то сдаст свои антисоциальные позиции без вмешательства прогрессивных сил, что АН «постепенно» станет общественной организацией, как нам обещают. Чтобы иметь подлинную науку, должно решительно отказаться от окостеневших структур, создать научные общества, союз научных обществ. Кому невыгодно их создание? Представляется целесообразным, чтобы все ученые, по крайней мере, обществоведы, работали в вузах. Лишь небольшая их часть работала бы по совместительству в научных обществах в качестве организаторов науки. Вся исследовательская работа осуществлялась бы на договорной основе.
Неравенство в условиях работы существует не только внутри АН. Еще хуже в вузах, особенно не имеющих собственных издательств, оторванных от специальных библиотек и архивов. К началу 90-х гг. работающие в вузах 50 процентов докторов и кандидатов наук страны выполнили лишь около 10 процентов научной работы. Возникло неравенство и среди исторических дисциплин. В привилегированном положении находились история КПСС и история СССР. Преподающие их имели меньший объем учебных поручений и большие возможности для научной работы. История партии по сравнению с другими составными частями науки была предельно догматизирована и поставлена под наиболее строгий контроль. Курс истории КПСС стал обязательным во всех вузах. Все это нанесло вред не только истории партии как предмету исследования и преподавания, но и воспитанию будущих специалистов и авторитету самой партии. Нетерпим разрыв между академической и вузовской наукой. Мировая практика показала, что подлинный ученый не может творить, не преподавая; подлинный преподаватель лишь тот, кто сам ведет исследовательскую работу. Освещение прошлого чрезвычайно выиграло бы, если бы при резком сокращении (в качестве первой меры!) числа исследовательских институтов и численности их сотрудников была повышена их эффективность. Одновременно с этим были бы вовлечены в творчество все или хотя бы большинство преподавателей вузов.
Бюрократии присущи догмы: истина возглашается только сверху, право на существование имеет только одна точка зрения, инициатива наказуема, единство общества требует и единую историографию, критика — это отсечение всего, что не совпадает с официальным, ненависть к любому инакомыслию. Запреты заложены в самой природе бюрократизма, повсеместные, на всех уровнях. Каждый запрет влечет за собой определенные меры контроля. Запрещение многократно дублировалось, очищались библиотеки, крамольные книги сжигались. Немногочисленные их экземпляры заключались в отделы специального хранения, созданные лишь в немногих библиотеках. Доступ к ним строго ограничивался. Использование документов, воспоминаний, прессы во многом сводилось на нет.
Произошли деформации издательств. В их обязанности вменили контроль. Это отодвигало на задний план задачу хорошо отредактировать и издать книгу. Контролировать же научную ценность каждой книги издательства просто не в состоянии — невозможно содержать редакторов-специалистов по всем отраслям науки. Такой контроль был сведен к безбрежной перестраховке, изгнанию из рукописей любой неординарной мысли. Нетерпимость всесильных редакторов и «черных» рецензентов к оригинальности авторов вызвало бурный рост посредственных или просто плохих публикаций. Наиболее уродливые формы это приобрело в АН и ее издательстве. Рукопись проверяли сотрудники данного сектора, отдела. Затем она проходила рецензирование, «внутреннее» и «внешнее», ее обсуждали на ученом совете института, назначали ответственного редактора книги, часто имеющего отдаленное представление о предмете монографии. В издательстве рукопись «изучали» редактор и рецензент, имя последнего тщательно скрывалось от автора. Лишь затем начиналось редактирование. Лучшим, часто единственным способом решить сомнения было опустить соответствующие места. Это называется «вычеркнуть для… ясности».
Бюрократизация науки, может быть, наиболее ярко выступает в Высшей аттестационной комиссии. Типичными недостатками многих одобренных диссертаций (это не отрицает сама ВАК) являются отсутствие новизны, непригодность для практического внедрения. Эта комиссия несет ответственность за некомпетентность многих лиц, подвизающихся в области истории, за отставание советской исторической науки. Весьма показательно, что с благословения ВАК авторы диссертаций намеренно обходили молчанием их место в истории изучения избранной темы; множились диссертации по «закрытым темам». Так легче было скрыть их никчемность. ВАК критиковали еще на упоминавшемся совещании историков 1962 г., в прессе. Однако это учреждение необходимо просто упразднить, одновременно поднять ответственность ученых советов за качество диссертаций, передав часть контрольных функций научным обществам.
В результате всех этих мер созданы официальная историография, претендующая на монопольное владение истиной, и соответствующая популяризация знаний. Для подтверждения бесконфликтности советской историографии периодически проводились погромы тех или иных групп ученых с обязательными «оргвыводами». Насколько действенны были эти меры, мы убеждаемся до сих пор. Так, исторические журналы АН в течение нескольких лет перестройки не могли взять правильного направления.
5
Другой родовой признак сталинизма — некомпетентность — органически связан с безнравственностью и бюрократизацией. Их влияние, вполне естественно, привело к резкому снижению профессионализма историков. Этому способствовало прямое изгнание из науки специалистов и замещение их малокультурными людьми, научившимися лишь манипулировать марксистско-ленинской фразеологией. Обычно слова «сталинизм и наука» вызывают в нашей памяти расправу с генетикой и кибернетикой. Однако нужно еще выяснить, какой отрасли знания был нанесен большой ущерб. История как наука не только была уничтожена. Нескольким поколениям под видом истории преподносили нечто предельно упрощенное и извращенное. Некоторые успехи, достигнутые в археологии, этнографии, других исторических дисциплинах, лишь подчеркивают общую мрачную картину. Деинтеллектуализация проявилась в истории и как предмете преподавания. Десятилетиями исторические факультеты принимали в значительной мере тех абитуриентов, которые не рассчитывали на свои силы в других профессиях; исторические кафедры и институты формировались в большой степени за счет полуобразованных. Описательство, откровенное перепечатывание уже опубликованного диктовались не только социальным заказом, но и ограниченными возможностями историков.
С некомпетентностью непосредственно связаны другие пороки. Лучшим считался тот ученый, который издал больше печатной продукции, лучшим трудом — больший по объему. Считалось престижным раздувать штаты институтов. Подавлялась индивидуальность ученых. Многотомные коллективные труды прикрывали научное бесплодие «руководителей науки», выступавших в качестве начальников редакций томов, редакторов и ответственных редакторов, членов редакционных коллегий. Все или почти все многотомники по истории потерпели провал. Таков 12-томник «История СССР с древнейших времен до наших дней». Его заключительный том так и не издан, хотя первый том увидел свет еще
