степи задержали одного человека. Говорит – бродячий художник. По белому свету пошел, чтобы с голоду не пропасть. И вот какая штука – очень уж ловко он иглой орудовать умеет. Прямо чародей. Наши бабы-вышивальщицы перед ним – детишки малые, иглы в руках не державшие. Так работать, как он, они не умеют.
– Художник? – Махно оживился. – Давай-ка его, Алексей, ко мне. Прямо сегодня вечером и потолкуем. Если столкуемся – будет у нас знамя, если не столкуемся – отрубим шашкой голову.
Марченко засмеялся:
– Хорошее дело!
Махно тоже засмеялся. Настроение у него улучшилось, внутри возникло что-то легкое, светлое. Он продолжал думать о Галине. Все остальное, в том числе и черное знамя, под которым ему надлежало водить в бой полки, сделалось каким-то мелким, второстепенным, ничего не значащим…
На Украине установилось некое затишье: немцы ушли, белые, сцепившись с красными в России, еще не пришли, поэтому Гуляй-Поле жило пока своей жизнью. Очень спокойной, упрощенной, без всплесков – текла жизнь и текла себе, хотя Махно хорошо знал – черти водятся в тихом омуте, где нет ни одного всплеска, а все камыши стоят ровнехонько, не шелохнутся.
Гуляй-Поле не признавало никакой власти, хотя к мнению батьки прислушивалось, но рассуждения его насчет того, что анархия – мать порядка и всему голова, что пора бы избрать революционера Махно здешним губернатором, воспринимало со скрипом. На смену немцам и их ставленнику-гетману в Киеве пришло правительство, руководимое Христианом Раковским.
Услышав о Раковском, Махно презрительно выпятил нижнюю губу, затем соединил с нею губу верхнюю:
– Пхих! – Помолчал немного и поинтересовался: – Кто будет таков?
Ему ответили неопределенно, в духе времени:
– Революционер.
Да и более неопределенного ответа быть просто не могло: тогда все были революционерами. В том числе и сам Махно. И Марченко, и братья Каретниковы, и Щусь, и Ермократьев, который как ушел со своим отрядом на «вольную охоту», так перед глазами батьки больше не появлялся, и Петька Лютый, и Лева Задов, который начал всем говорить – вроде бы по секрету, что настоящая фамилия его не Задов, а Зиньковский, происходит он, мол, из семьи почтенных одесских евреев, хотя Махно точно знал, что Лева из семьи ломового извозчика, – и Саша с Иваном Лепетченко – все они революционеры.
Прибыл Раковский в Киев еще при немцах, в восемнадцатом году, и те его не тронули, что само по себе было странным, чуть позже образовал Верховную коллегию по борьбе с контрреволюцией – репрессивный орган, – его люди могли запросто с живого крестьянина, утащившего поросенка, содрать шкуру, – потом стал председателем правительства в Киеве.
По-украински Раковский, как сообщили батьке, не говорил, да и русский знал кое-как, путался и в словах, и в запятых, хотя выражения «Хачу гарилки» и «Хачу ковбасы» произносил внятно, можно было разобрать легко. Нестор Иванович, когда ему рассказали об этих особенностях нового председателя украинского правительства, только затылок почесал пятерней, да потребовал себе самогонки – «залить стыд».
Махно так и произнес:
– Хочу залить стыд.
Стала известна в Гуляй-Поле еще одна фамилия киевского руководителя – Антонов-Овсеенко.
Был Антонов-Овсеенко из черниговских, происходил из офицерской среды, в детстве отец-офицер вывез его из Малороссии, с тех пор Антонов-Овсеенко тут не бывал, но тем не менее назначение получил сюда, приехал в Киев с ленинским мандатом и подробными инструкциями Троцкого в кармане и стал военным министром.
Махно вспомнил лысого Владимира Ильича, его речь, манеру двигаться, вглядываться в собеседника, закладывать большой палец правой руки за пройму жилета и произнес знакомо, давясь воздухом:
– Пхих!
Что-то Владимир Ильич совсем перестал ему нравиться…
В Киеве правительство Раковского не задержалось, – опасно было, – переехало в Харьков. Уже оттуда по всей Украине разлетелись гонцы: Москве требовался хлеб, поэтому вводилась продразверстка. Иначе говоря – грабеж: у крестьян отнимали хлеб – отнимали весь, до последнего зернышка, – взамен же не оставляли ничего, кроме мятой бумажки: у такого-то и такого-то был изъят хлеб в количестве таком-то… И невнятная подпись, поверх которой шлепнута лиловая расплывающаяся печать.
Но беда эта до Гуляй-Поля пока не добралась, поэтому здешние жители чувствовали себя спокойно.
А раз время не напряглось, можно было решать свои личные деда.
Махно также запал Галине Кузьменко в голову. Она понимала: быть одной в это непростое время опасно. Изнасилуют, испоганят, втопчут в грязь, заразят сифилисом – будет тогда ходить с проваленным носом. В таких условиях был только один выход – прислониться к кому-нибудь сильному, укрыться от всех ветров за его спиной.
Таким в Гуляй-Поле мог быть только один человек – Нестор Махно. Даже Федор Щусь – статный красавец, загляденье, а не парень, при виде которого молодухи сладостно замирают, отважный моряк с кавалерийской шашкой на боку, и тот не мог быть надежной опорой. Только Махно.
Встретившись через некоторое время на улице с Махно, Галя Кузьменко не стала отводить в сторону взгляда – посмотрела на него в упор огромными черными глазами и будто бы утопила этого человека в них, как в колодце – Махно вдруг увидел себя в ее глазах – маленького, невзрачного, перевернутого вверх ногами, хотел было огорчиться, но вместо этого ощутил невероятную, какую-то неземную легкость, спрыгнул с коня, подошел к Гале и протянул ей руку:
– Махно.
Кузьменко неожиданно сделала книксен.
– А зовут вас как?
Махно сощурился.
– А ведь ты знаешь, как меня зовут. Не может быть, чтобы не знала.
Кузьменко смутилась, по смуглому лицу ее пробежала тень.
– Во-первых, не мужчина женщине должен первым подавать руку, а женщина мужчине, – назидательно проговорила она, – а во-вторых…
– Что во-вторых? – перебил ее Махно.
– Во-вторых, имя ваше я действительно знаю, а вот отчество – нет…
– Скажи, я страшный? – спросил Махно.
Какой угодно вопрос ожидала услышать от Махно Галя Кузьменко, но только не этот. Она ощутила, как по хребту холодной струйкой сверху вниз побежала ознобная дрожь. Галя протестующе покачала головой.
– Нисколько.
– А крови ты боишься? – Махно даже не думал обращаться к этой девушке на «вы» – сразу сломал барьер и приблизился на расстояние, которое называл «расстоянием накоротке».
– Нет.
Махно одобрительно наклонил голову:
– Хорошо! – Он выпятил нижнюю губу, сверху на нее наползла вторая губа, вид Махно показался Гале смешным, и она улыбнулась.
Улыбка ее еще больше взбодрила батьку.
– А теперь вопрос по части политической, чтобы кашу в одну сторону, а тараканов, забравшихся в кастрюльку, – в другую… Как ты относишься к товарищу Ленину?
– Никак.
– Это почему же? Чем он тебя обидел?
– Ничем. Просто я не знаю его и все.
– А к гетманщине, к генералу Скоропадскому, как относишься?
– Плохо.
Махно одобрительно кивнул. Проверка по политической части продолжалась.
– А к большевикам как?
– Плохо.
– А к белым?
– Плохо.
– А к красным?
– Они же – большевики… Тоже плохо.
– Как относишься к коммунизму?
– Хорошо.
– А к анархии?
– Терпимо.
Батька ухмыльнулся, согнул крендельком свою руку, просунул ее под локоток Галины и прижал потеснее к телу. Ответы Галины его устраивали.
– Люблю таких девушек, как ты, – восхищенно
