— Похоже на него. На квинтэссенцию его эстетики.
— И потом он добавил что-то еще. Чтобы расслышать, я ухом прижалась к его губам. Он едва слышно произнес: «Хочу побриться и постричься. Хочу быть чистым». Я нашла парикмахера. Процедура заняла больше часа, ведь Мэнни не мог держать голову. Когда все было сделано, я проводила парикмахера до двери и дала ему двадцать долларов. А вернувшись к кровати, увидела, что Мэнни лежит мертвый. Мертвый, но чистый.
Здесь голос ей отказал, но только на секунду, а мне нечего было сказать в ответ. Я давно знал, что он умер, теперь я узнал, как он умер, и хотя видел его только раз, испытал потрясение.
— Все это было моим, и я рада, что это было и продолжалось четыре года, — сказала она. — Рада каждому дню и каждой ночи. Я видела, как блестит его лысина в свете настольной лампы, видела, как после ужина он сидит каждый вечер и аккуратно подчеркивает отдельные строчки в читаемой книге, потом останавливается, чтобы подумать, и пишет предложение в перекидной блокнот, я смотрела и думала: на всем свете есть только один такой человек.
Пятьдесят лет женщина вспоминала четыре года, вобравшие в себя всю ее жизнь.
— Ты знаешь, Климан надоедает и мне.
— Я так и предположила, когда он вывел меня на тебя. Он хочет писать биографию, а я так надеялась, что никто этого не сделает. Никакой биографии! Натан, я этого не хочу. Это будет вторая смерть. Жизнь снова остановится, навсегда замурованная. Биография запечатывает жизнь, а кто такой этот мальчик, чтобы ставить печать? Кто дал ему право судить жизнь Мэнни? С какой стати именно он навсегда отпечатает образ Мэнни в людском сознании? Тебе не кажется, что он ужасно поверхностный?
— Неважно, что мне кажется, неважно, каков он на самом деле. Ты не хочешь, чтобы он брался за биографию, и этого вполне достаточно. ТЫ можешь как-то остановить его?
— Я? — Ее смех был беспомощен. — Разумеется, не могу. Рукописи рассказов в Гарварде. Он может поехать и изучать их, все это могут, хотя, когда я проверила, выяснилось: за тридцать два года не было ни одной заявки. К счастью, все уклоняются от бесед с мистером Климаном, во всяком случае, все, кого я знаю. И уж я, безусловно, не стану с ним больше встречаться. Но это вряд ли его остановит. Он может состряпать что придет в голову, и какие юристы этому воспрепятствуют? Законы о клевете не касаются мертвецов. А если он оклевещет живых, представит факты в удобном для него свете, кто сможет вчинить иск ему или издателю, которому он продаст эту дрянь?
— Дети Лоноффа. Почему не они?
— Это отдельная история. Им никогда не нравилась восторженная девица, умыкнувшая знаменитого пожилого писателя. Не нравился и знаменитый пожилой писатель, сменивший стареющую жену на восторженную девицу. Он никогда не оставил бы Хоуп, не доведи она его до этого, но дети предпочитали, чтобы он оставался с матерью и в конце концов умер от удушья. Его упорство, аскетизм, достижения — он словно был избран подняться на Эверест, и он поднялся на вершину, но уже не мог дышать. Больше всех презирала меня его дочь. Безукоризненно добродетельна, одевается в мешковину, читает только книги Торо. На нее я не обращала внимания, но равнодушно сносить нападки всех этих леди Снируэлл так и не научилась. Они либо презрительно усмехались, либо в упор меня не видели. Таков был стиль милых дам в толерантном и либеральном Кембридже конца пятидесятых — начала шестидесятых годов: критика аморального поведения стояла в ряду развлечений профессорских жен. «Ты слишком переживаешь из-за того, что решительно не заслуживает переживаний», — говорил Мэнни. Он был мастером отстраненного взгляда на все и вся, но я так и не овладела этим искусством, даже с помощью этого человека, который выучил меня читать, писать, думать и отличать то, что нужно знать, от того, что знать необязательно. «Перестань их бояться. Это комические персонажи из „Школы злословия“». Именно он прозвал супругу нашего небожителя-декана «леди Снируэлл». Когда мы шли в Кембридже на какой-нибудь званый обед, это было невыносимо. Поэтому я и хотела, чтобы мы поселились за границей.
— Но он выносил это без труда.
— Такие вещи его не заботили. Бывая на публике, он легко игнорировал чужие предрассудки. Уж так был скроен. Он обладал положением. А я была просто смазливой мордашкой, девицей, когда-то учившейся у него в Атена-колледже. В детстве я проходила через худшие, гораздо худшие испытания, но тогда меня окружала семья, и это поддерживало.
— А что сейчас с Хоуп?
— Она в какой-то лечебнице в Бостоне. Страдает болезнью Альцгеймера, — ответила Эми, и я получил подтверждение тому, что уже знал от Климана. — Ей больше ста.
— А давай встретимся, — предложил я. — Можно я приглашу тебя поужинать? Пойдем куда-нибудь поужинаем сегодня вечером?
Легкий приятный смех подсказал, как она собирается ответить.
— Я уже не похожа на девушку, которая так нравилась тебе в тот вечер пятьдесят шестого. Во время скандала, что разразился наутро… Помнишь надрывную истерику, которую учинила Хоуп, сделав вид, что уходит и оставляет дом мне? Так вот, в то утро ты сказал, что я похожа на Анну Франк. Помнишь?
— Да, помню.
— У меня мозг прооперирован. Тебе, Натан, не поужинать с инженю.
— Я тоже уже не тот. А твой голос чарует по-прежнему. Так никогда и не узнал, откуда у тебя этот акцент. Откуда ты сама. Наверное, из Осло. И именно там, в оккупированном нацистами Осло, ты, еврейская девочка, прошла через худшие испытания. И, наверно, поэтому вы с ним туда и уехали.
— Ты говоришь как биограф.
— Как враг биографа. Защита от биографа. Все искажая и путая, этот парень был бы способен превзойти худшие опасения Мэнни. Но насколько это в моих силах, я ему воспрепятствую. — Именно это она надеялась услышать, именно ради этого позвонила, когда ей подсказали, что звонок возможен.
Итак, мы условились встретиться вечером и попрощались, так и не затронув тему «открытия», которое, как считал Климан, обеспечит ему успех на литературном поприще.
Но обо всем остальном мы сказали так много. Мы, двое, виделись только однажды, подумал я, и все-таки говорили о самом важном, не страшась оказаться слишком откровенными. Это и волновало, и заставляло предполагать, что, скорее всего, ее одиночество было не менее удушающим, чем мое. А может быть, это была спонтанная близость, иногда возникающая между чужими людьми, потому что они встречались когда-то прежде. Прежде чего? Прежде, чем все состоялось и кончилось.
На пеший путь от отеля до ресторана, где мы должны были встретиться с Эми в семь, я, прикинув, дал себе четверть часа. Тони был на посту и, поздоровавшись, провел меня к моему столику.
— Сколько лет, сколько зим! — радостно приговаривал он, усаживая меня поудобнее.
— Теперь будем видеться. Тони. Я теперь поживу в городе.
— И прекрасно. После одиннадцатого сентября многие наши клиенты забрали детей и уехали. Кто на Лонг-Айленд, кто в отдаленные округа штата или в Вермонт — в общем, переселились кто куда. Я уважаю их решение, но это была просто паника. Она прошла скоро, но, скажу откровенно, из-за всей этой заварухи мы потеряли несколько отличных завсегдатаев. Вы ужинаете один, мистер Цукерман?
