Книга Призрак уходит - Филип Рот

Я не был в Нью-Йорке целых одиннадцать лет. Если не считать поездки в Бостон — для удаления злокачественной опухоли простаты, — я в эти одиннадцать лет не выезжал за пределы горной дороги в Беркшире и, больше того, за три года, прошедших после 11 сентября, редко заглядывал в газеты или слушал новости и ничуть от этого не страдал: во мне как будто пересох некий источник, и я утратил причастность не только к событиям мирового масштаба, но и к текущей повседневности. Желание быть в ней, быть ее частью я поборол уже давно.

Но сейчас я проехал сто тридцать миль к югу, отделявшие меня от Манхэттена, ради визита к урологу больницы «Маунт-Синай», освоившему процедуру, которая облегчает положение тысяч мужчин, как и я страдающих недержанием после удаления предстательной железы. Вводя через катетер жидкий коллаген в место соединения шейки мочевого пузыря с уретрой, этот врач добивался значительного улучшения примерно в пятидесяти процентах случаев. Не такое великое достижение, в особенности если учесть, что «значительное улучшение» означало только смягчение симптомов и превращало «полное недержание» в «частичное», а «частичное» — в «незначительное». И все же, поскольку его результаты превосходили результаты остальных урологов, использующих примерно ту же методику (другое неприятное осложнение простатэктомии, которого мне. как и десяткам тысяч прочих, не посчастливилось избегнуть, а именно приводящее к импотенции повреждение нервных волокон, было просто неустранимо), я, хоть и давно полагал уже, что вполне приспособился к неудобствам своего положения, отправился к нему на консультацию в Нью-Йорк.

За годы после операции у меня появилось ощущение, что я сумел справиться с унизительностью бесконтрольного отделения мочи, преодолел жестокую растерянность, особенно тяжкую в первые полтора года, в те месяцы, когда, по мнению хирурга, я мог надеяться, что у меня, как у горстки других удачливых пациентов, недержание постепенно сойдет на нет. Но и теперь, когда гигиенические меры и борьба с неприятным запахом стали рутиной, я по большому счету так и не смирился с ношением специального белья, сменой прокладок и устранением результатов «мелких происшествий» и тем более не избавился от подспудного чувства унижения, иначе зачем бы я, в семьдесят один год, вновь оказался здесь, на Манхэттене, в Верхнем Ист-Сайде, всего в нескольких кварталах от того места, где жил относительно молодым, здоровым и энергичным, зачем сидел бы в приемной урологического отделения больницы «Маунт-Синай» в надежде услышать, что постоянный доступ коллагена в шейку мочевого пузыря откроет мне возможность справлять малую нужду несколько лучше, чем это получается у младенца. Дожидаясь приема, представляя себе грядущую процедуру и листая сложенные стопками номера «Пипл» и «Нью-Йорк», я в то же время думал: абсолютная бессмыслица, брось это и езжай домой.

В последние одиннадцать лет я жил один в глухой сельской местности, в небольшом доме, стоящем на проселочной дороге. Решение жить вот так, уединенно, я принял года за два до того, как у меня диагностировали рак. Я почти ни с кем не общался. С тех пор как год назад умер мой сосед и друг Ларри Холлис, я, бывает, по два-три дня кряду не разговариваю ни с кем, кроме женщины, что занимается моим хозяйством и делает раз в неделю уборку, и ее мужа, приглядывающего за моим домом. Я не хожу на званые обеды и в кино, не смотрю телевизор. У меня нет мобильника, видеомагнитофона, DVD-плеера и компьютера. Я все еще живу в эпоху пишущих машинок и понятия не имею, что представляет собой Интернет. Я больше не голосую. Пишу почти целый день, а часто и по вечерам. Читаю в основном книги, которые открыл для себя в студенчестве, и эти шедевры действуют на меня так же, а иногда и сильнее, чем при вызвавшем потрясение первом знакомстве. Недавно впервые за пятьдесят лет перечитывал Джозефа Конрада. Последней — «Теневую черту», которую только позавчера проглотил за ночь, в один присест, и взял с собой в Нью-Йорк, перелистать еще раз. Я слушаю музыку, брожу по лесу, в теплое время года купаюсь в своем пруду, который даже и летом с трудом прогревается больше чем до десяти градусов. Здесь, где меня никто не видит, я обхожусь без плавок и, даже если оставляю за собой тонкую струйку, заметно окрашивающую и пенящую вокруг меня воду, воспринимаю это спокойно, без того ужаса, что неминуемо пронизал бы мой мозг, случись это непроизвольное опорожнение в общественном бассейне. Для пловцов с недержанием мочи есть специальные пластмассовые трусики с особо эластичными краями, водонепроницаемые, как утверждает реклама. Но когда после долгих колебаний я выписал их по каталогу, предлагающему «все, что нужно для купания в бассейне», выяснилось, что, хотя эти поддеваемые под плавки белые пузыри внешне неплохо решают проблему, их все-таки недостаточно для победы над моей внутренней озабоченностью. Чтобы избегнуть риска опозориться и оскорбить других купальщиков, я отказался от попыток круглый год пользоваться (с пузырями под плавками) бассейном колледжа и, как и прежде, ограничивался тем, что от случая к случаю желтил воды принадлежащего мне пруда в те немногие месяцы, когда Беркшир пользуется благами теплой погоды. Тут уж и в дождь, и в солнце я каждый день неукоснительно совершаю свои получасовые заплывы.

Примерно дважды в неделю я спускаюсь по горной дороге в Атену, городок в восьми милях от дома, чтобы пополнить запас бакалеи, зайти в химчистку, иногда где-нибудь пообедать, купить носки, выбрать бутылочку вина или заглянуть в библиотеку колледжа. Тэнглвуд сравнительно недалеко, и раз десять за лето я езжу туда на концерты. Докладов и лекций я не читаю, студентам не преподаю, по телевидению не выступаю. Когда выходят мои книги, как и обычно, сижу дома. Пишу я каждый день, без выходных, и только это нарушает мое молчание. Иногда искушает мысль: а не перестать ли печататься? Ведь мне нужна только сама работа, работа как процесс. А до всего остального — какое тебе дело, когда ты страдающий недержанием импотент?

Ларри и Мэрилин Холлис переехали в Беркшир из Западного Хартфорда, когда он, прослуживший всю жизнь юрисконсультом хартфордской страховой компании, отошел от дел. Ларри, моложе меня на два года, был запредельно педантичен и, похоже, верил, что жизнь безопасна только в том случае, если все в ней распланировано до последней мелочи: в первые месяцы его попыток укрепить знакомство я уклонялся от них, сколько мог. А уступил не только из-за упорства, с которым он стремился пробить брешь в моем одиночестве, но и потому, что впервые столкнулся с человеком такого типа — взрослым, чье грустное детство определило, как он говорил, все шаги, предпринятые им после смерти от рака матери, сделавшей круглым сиротой его, десятилетнего мальчишку, четыре года спустя после того, как отец, владелец хартфордского магазина линолеума, был безжалостно вырван из жизни той же болезнью. Ларри, их единственного ребенка, послали к родственникам, в пригород тусклого фабричного городка Уотербери, штат Коннектикут, к юго-западу от Хартфорда, на реке Ногатак. Там в дневнике под названием «Что нужно сделать» он записал программу действий, которую неукоснительно выполнял на протяжении всей последующей жизни; строжайшим образом подчиняя свои поступки поставленным целям. Учиться он хотел исключительно на «отлично» и еще школьником яростно спорил с учителями, почему-либо недооценивавшими его достижения. Летом он занимался на курсах, стремясь скорее окончить школу и поступить в колледж раньше, чем ему минет семнадцать, таким же образом он проводил каникулы в Университете штата Коннектикут, где имел полную стипендию на обучение и круглый год работал в библиотечной котельной, чтобы платить за комнату и питаться, а затем, получив диплом, сменить (как задумал в десятилетнем возрасте) полученное при рождении имя Ирвин Голуб на Ларри Холлис, записаться в военно-воздушные силы, стать боевым пилотом, официально именуемым «лейтенант Холлис», получить право на льготы для демобилизованных и поступить в Фордэмский университет, в Нью-Йорке, компенсировав три года службы в авиации тремя годами бесплатного обучения на юридическом факультете. Служа боевым пилотом в Сиэтле, он напористо ухаживал за едва окончившей школу хорошенькой девушкой по фамилии Коллинз, отвечавшей всем требованиям, которые он предъявлял к будущей жене. Среди них было ирландское происхождение, темные вьющиеся волосы и такие же, как у него, светло-голубые глаза.