дальнее поселение, откуда далеко не все возвращались к былой жизни.
— Бывает, и секретные дела выполнять приходится.
— Да что ты говоришь?! — заинтересованно отозвался Аввакум. — Какие же такие секретные дела тебе поручали? Рассказал бы хоть, а то меня что-то в дрему тянет, сил нет бороться с ней.
— А ты молитвы-то читай, читай, вот дрема и пройдет. Не положено о тех секретных делах всякому говорить, а то оно против меня все и обернется.
— Намекни хотя бы, что за дела такие, когда еще выдастся с таким человеком беседу вести, — сознательно подольстил Климентию Аввакум. И тот, несколько раз хмыкнув, не выдержал.
— В самом деле, — осторожно начал он, — почему бы не рассказать. Ты, батюшка, как мне думается, надолго в Сибири задержишься, а, скорее всего, навсегда тут и останешься. Так что особой угрозы в том для меня нет — если и расскажешь кому, то таким же убогим, которые больше своей участью озабочены, им уже не до дел государственных. А для тебя опять же наука, что не только с простым человеком, как мы с тобой, статься может, но и тех, что познатнее нас будут, жизнь мигом в бараний рог скрутит, и никакая жалость тебе не поможет.
Аввакум хотел было возразить, что долго он в Сибири не задержится, придет время, и он вернется обратно в столицу и услышит о нем вся земля Русская, заговорят в самых отдаленных российских уголках. Но, чуть подумав, решил не спорить с Климентием, который вряд ли поверит его словам, да и так ли это важно…
А тот уже принялся излагать историю, которую, видать, рассказывал впервой, тая до того от посторонних ушей, поскольку каждое слово выговаривал с расстановкой, обдумывая, а в наиболее трудных местах своего рассказа останавливался, собираясь с мыслями, и лишь потом продолжал:
— Лет этак пять назад, точно не скажу, вышел случай такой, который умирать буду, а вспомню. Пришлось мне вести инокиню молодую в позолоченной карете в один дальний монастырь, название которого тебе все одно не скажу, сколько ни проси. — Климентий опять чуть повернулся к Аввакуму, успевая при этом следить и за дорогой, и ловя взгляд его, временами отворачиваясь, делая паузы.
— Как ее звали-величали, не знаю, да и знать нам о том не положено. Я тогда хоть и молод был, едва третий десяток лет пошел, но уже в службе при патриаршем дворе состоял и быстро научился, чего мне знать должно, а чего и совсем не положено. И меня за то из прочих выделяли, поручали порой такие дела, которые не всякий бывалый выполнит. Вот, значит, повез я ту боярыню, а в сопровождение мне выделили шесть человек стрельцов и все при ружьях…
— Откуда знаешь, что она боярыня была? — быстро переспросил его Аввакум, пытаясь узнать, правду ли тот говорит.
— Да как тебе сказать, может, и не боярыня вовсе, но вид у нее больно гордый был и вся из себя этакая, что иначе как боярыней не назовешь, — легко развеял сомнения Аввакума возница. — Едем себе. При ней прислужница в карете сидит…
— Тоже молодая? — с усмешкой спросил Аввакум, которому просто нравилось слегка задирать Клементия.
— Вот и нет. В годах тетка была. Строгая. На меня, так словно на пустое место, глядела, не замечала вовсе. Приехали на первую ночевку. Боярыню повели в отдельные покои специально, видать, для нее приготовленные. А я на улочку вышел и, скажу тебе, словно чуял чего, правильно поступил. Двор большой, богатый, строений разных и служб много, я вглубь прошел, сел на бревнышко, сижу себе поглядываю по сторонам. Тогда уже взял за правило все вокруг видеть и подмечать, авось да пригодится где. Так оно и вышло. Глядь, а на крыльцо людской половины боярыня моя вышла! Одна! Никогошеньки при ней нет: ни стрельцов, ни прислужницы. И одета по-дорожному, как приехали, так одежду с себя и не сняла и до самых глаз в платочек закутанная, а в руках какую-то котомку держит. Стоит, значит, по сторонам поглядывает, а меня и не замечает. Кто я для нее? Мужик простой. Только через меня как раз все против нее и обернулось.
— Это как же? — заинтересованно спросил его Аввакум, хотя и начал уже догадываться, что должно было произойти.
— А ты слушай, — сердито ответил Климентий, недовольный тем, что его перебили. — Коль начал говорить, то все обскажу как есть. Вот смотрю я из своего уголка за ней и думаю, ага, смекаю себе, видать, она сбежать решилась, пока недалече от Москвы отъехали. На чем же она ехать-то собралась?
А тут к двору постоялому богатющая карета подкатила. И выскакивает из нее молодец нарядный с усами завитыми, но без бороды. Как есть из польских панов будет, что когда-то на Москву ходили. Он, как боярыню увидел, сразу к ней — и залопотал что-то, кинулся ручки целовать. И она с ним ласково так разговаривает. Я стою жду, что дальше будет. А они меж тем бочком, бочком и к карете придвигаются. Молодец дверцу ей открыл, подсаживает. «Ну, — думаю, — сейчас в карету сядут и ускачут. А меня потом запорют, что видел и смолчал». Воздуху побольше набрал да как заору: «Караул!!! Грабят!!!» — И еще чего-то там орал, уже не помню. Так мне жутко стало, когда представил себе палача с кнутом и как он им по моей спине гулять будет. Мигом стрельцы на крыльцо выскочили, кинулись иные к карете, иные к лошадям и остановили их, когда те уже совсем было чуть не ускакали. Такое вот дело тогда вышло.
— И что же потом было? — поинтересовался Аввакум, которому стало занятно, что это за боярыня была такая, которую неизвестно за какие провинности везли в монастырь, судя по всему, по распоряжению самого патриарха или близких ему людей.
— А что было? — хмыкнул удовлетворенно Климентий. — Боярыню в монастырь доставили, как положено. Молодца в приказ отдали. Что там дальше стало, то мне не ведомо.
— Тебя-то отблагодарили за тот случай? — криво усмехнулся Аввакум. — Небось хороший куш получил за храбрость свою.
— Хороший или плохой, то тебе знать ни к чему. Знамо дело, наградой не обошли и еще больше доверять стали. Вот и тебя, человека на Москве известного, мне вести доверили, а не кому другому. И заплатят за эту поездку ладно. За тех, кого в Сибирь везешь, завсегда больше плата идет, чем за другие поездки.
Но Аввакума мало интересовало, сколько
