за «моральной благонамеренностью» корреспонденции и только потом на конверт клеился пропуск в мир — заветная марка. Легенда гласила, что несколько лет назад один парень пожаловался в письме на качество еды, и целый месяц ему пришлось питаться лишь тем, что возвращалось на кухню, и ничем больше. На кухню никогда ничего не возвращалось: сироты сметали все. Из своих сорока кило парень потерял десять. Такая легенда.
Парни как один повернулись ко мне.
— Ты можешь попросить буржуйку.
— Розу? О чем?
— В следующую субботу возьми письмо и спрячь под бельем. А потом попроси ее наклеить марку и отправить конверт за нас.
— Вы в своем уме? Я терпеть ее не могу. Точнее, ее и ее «Диорлинг».
— Ее что?
— «Диорлинг». Так называются духи. Она пользуется ими, как моющим средством, каждый раз, как я прихожу.
— Ты знаешь, как называются ее духи?
На этот вопрос был только один правильный ответ.
— Хорошо, я отдам ей ваше чертово письмо.
Парни с насмешкой уставились на меня. Я чуть не прогорел.
— Все на боевые позиции, — приказал Эдисон. — Русские атакуют.
Безродный рассмеялся — больше у него нигде не болело. В тот момент — и лишь в те моменты — мы сливались воедино с ветром и лесными зверями, ничто больше не отделяло нас от свободы, разгуливающей по голубой линии горизонта.
~
Ожидание среди цветов в коридоре, обремененное письмом. От него чесалась кожа, оно весило тонну. Я не смел достать это письмо.
«Дорогая Мари-Анж Роиг».
Ожидание, обремененное унизительной необходимостью просить помощи у нее; я никого и никогда не ненавидел настолько сильно, даже свою невыносимую сестру, когда она засунула мою пластинку «Манкис» в духовку, «чтобы проверить, вдруг она из лакрицы».
«Мы — Дозор».
В особняке царила тишина. Я представлял, как вся семья вернулась в Париж и позабыла обо мне, сироте, сидящем в коридоре каждую долгую субботу. Я воображал, как они вдруг вспомнят обо мне, позовут, только на клич никто не явится — будет уже слишком поздно. Сердце бешено заколотилось.
«Мы ученики из пансионата „На Границе“. Мы слушаем вас каждое воскресенье, у вас очень красивый голос. Мы пишем вам, потому что вы — единственная, кто может нам помочь».
Напротив висел пучок гвоздики в черной рамке. Где-то хлопнула дверь. Похоже, не забыли. Я снова задышал.
«Наш главный надзиратель жесток, несколько учеников пострадали. Мы не знаем, к кому обратиться. Но вы-то точно знаете, вы должны знать много важных людей, потому что работаете на радио. Если вы получили это письмо, произнесите „Дозор“ в передаче, единственной программе, которую мы слушаем в воскресенье вечером. Уверяем вас, дорогая сестра во Христе, в наших самых лучших намерениях».
Я убедил их ввернуть фразочку аббата: судя по притоку пожертвований, она творила чудеса. И слово «пансионат» было тоже моей идеей. В поисках руки помощи лучше прикрыть собственные язвы.
Слева от общего полумрака отделилась чья-то тень. Мимо прошел какой-то серый низкорослый мужчина с чемоданчиком, в таком же сером костюме. Серый человек поприветствовал меня едва заметным кивком и исчез справа. Снова тишина. Наконец появилась гувернантка и отвела меня, шаркая пробковыми каблуками, в гостиную. С прошлой субботы ничего не изменилось — как и с позапрошлой, как и за целые века. Ни Роза за фортепиано, ни ангелы-астматики, задыхающиеся под потолком, ни их раковины и любовные дудки, ни копоть, годами выплевываемая из камина им на грудь.
Ноты хрустнули в тишине. Бах. Я читал с листа «Гольдберг-вариации». Роза повторяла за мной, словно болезненный, неловкий, сонный щенок. Ее лоб слегка блестел. И я, и она — мы оба находились далеко от ритма. Сидя ровно в кресле, гувернантка прислушивалась и, казалось, впервые в жизни не клевала носом. Через час после занятия прозвенел колокольчик в прихожей особняка. Старуха встала, пригладила юбку, кивнула нам и вышла. Я тут же приподнял кофту. Роза в недоумении вытаращилась на меня.
— Что это ты делаешь? Если ты думаешь, что…
Я протянул ей письмо. Всю неделю я прокручивал в голове наш разговор, проигрывал голливудский фильм, чтобы не упустить ни одной детали. «I know we’ve had our ups and downs, baby, mostly downs…» По-французски эта фраза звучит не так красиво, но что есть, то есть. «Знаю, между нами случались разногласия, но сейчас настал момент о них забыть. Мне нужна твоя помощь».
— Я хочу, чтобы ты отправила это письмо.
— Ты хочешь?
— Да. Мы сами не можем его отправить.
— Что это?
— Письмо.
— Я вижу, что письмо. Почему ты сам его не отправишь? Ты за кого вообще меня принимаешь? За свою секретаршу?
— Мы не можем отправить это письмо сами.
— Почему?
— Потому что живем на Луне, понимаешь?
— Я понимаю только одно: ты спятил.
— Так ты отправишь его или нет?
— Нет.
За дверью раздались шаги. Потеряв дар речи, я даже и не подумал спрятать письмо. Дело было явно в технических неполадках: правильные субтитры, но не тот фильм, или наоборот — это неважно. Повернулась дверная ручка. Роза вырвала конверт из моих рук, сунула его в ноты и закрыла партитуру.
— Только не думай, что это безвозмездно.
Вошли граф с супругой: он — с видом вечной озабоченности серьезными делами, она — качающейся походкой покорительницы горных вершин. Сенак шагал следом. А за ними, замыкая процессию, словно последний из последних, появился пастырь. Очень странный пастырь: в огненно-красной одежде и с золотым посохом, на который можно было опереться в многочисленные темные ночи. Под его митрой растянулась улыбка усталого ребенка, словно извинение за то, что он так долго носит свое облачение. К слову, несколько месяцев спустя он сложил с себя сан.
— Монсеньор Теас, вот юный Джозеф Марти, один из наших воспитанников, — объявил Сенак. — Он вызвался давать уроки фортепиано мадемуазель Розе.
Я наклонился, чтобы поцеловать перстень епископа — по крайней мере, я выучился хоть каким-то манерам, пока работал на аббата, — но епископ взял меня за руку, положил другую ладонь мне на лоб и прошептал, будто для себя одного:
— Благослови тебя Господь, Джозеф.
Я видел, как растворяются мои родители. Как горит сестра, возвращая звездам атомы, позаимствованные у них, чтобы быть собой, Инес, пока сам я оставался целым. Я был по горло сыт этими благословляющими богами, единым-всевышним-сотворителем-земли-и-небес, воскрешением плоти, сыновьями, посаженными справа от родителя, и мольбами святых. Единственная отцовская правая рука, которую я знал, ударила меня прямо в лицо. Я видел тысячи разбитых судеб, прожитых в черно-белом цвете. Я видел, как шарлатаны убеждают зевак на воскресных ярмарках,
