но присутствовало признание тяжести пережитого мною. С этим можно работать. Затем Элинор описала основы терапии.
Терапия ДПДГ была разработана психологом Фрэнсин Шапиро в 1987 году. Гуляя по лесу, она заметила, что, когда двигает глазами, следя за дорогой, негативные мысли рассеиваются. Затем провела эксперимент: Фрэнсин двигала пальцем перед лицом пациента, чтобы он двигал глазами влево и вправо, одновременно вспоминая самые тяжелые свои травмы. Она заметила, что у ее пациентов «значительно снизилась степень личного стресса, ощутимо повысилась уверенность и позитивный настрой»1.
Терапию ДПДГ называют «переработкой». Специалисты подчеркивают, что «переработка» не означает разговоров. Разговоры дают нам знание, почему мы такие, какие есть, но его недостаточно. А вот переработка позволяет по-настоящему примириться со своей травмой и разрешить ее – переписать воспоминания мозга более здоровым образом. Подобные рассуждения казались мне абстрактными, и я не понимала, что это значит. Но звучало это соблазнительно.
Никто точно не понимает, почему ДПДГ работает, и это вызывает недоверие. Одна теория гласит, что ДПДГ имитирует процесс обработки воспоминаний мозгом во время быстрого сна. Другие исследователи полагают, что такие движения глаз стимулируют краткосрочную память, ослабляя болезненность опытов прошлого и облегчая четкие воспоминания о них. Как бы то ни было, многие исследования показывают реальные результаты: удивительно, но этот странный процесс эффективно помогает пациентам восстановиться от травм.
За годы, прошедшие с момента изобретения ДПДГ, техника эта значительно усовершенствовалась. Появились световые устройства, напоминающие рекламные вывески на небольших магазинах. А для таких, как я, то есть для тех, кто предпочитает в процессе терапии закрывать глаза, есть небольшие устройства, подключенные к наушникам: вы держите в руках вибрирующие детали, а звуки раздаются то в одном наушнике, то в другом.
Элинор подключила меня к устройству с вибраторами и наушниками. Звук раздавался в левом ухе, и срабатывал вибратор в левой руке. Затем звук раздавался в правом ухе, и срабатывал вибратор в правой руке. Элинор подчеркнула, что это не гипноз. Я буду все полностью осознавать и в любой момент смогу остановиться или что‑то изменить. Затем она достала большой лист с вопросами и принялась отмечать мои ответы обгрызенным карандашом.
– Случалось ли вам когда‑нибудь оказываться в каком‑то месте, не имея представления, как вы туда попали?
– Нет.
– Случалось ли вам оказываться в какой‑то одежде, не представляя, как вы могли ее надеть?
– Нет.
– Случалось ли вам наблюдать за собой со стороны, словно смотря фильм о своей жизни?
Я понимала, что пытается сделать Элинор. Она пыталась оценить степень моей диссоциации. Когда я впервые узнала о своем диагнозе, то, хотя многие симптомы были мне знакомы (депрессия, агрессия и т. д и т. п.), я с облегчением обнаружила парочку незнакомых. И они были связаны с диссоциацией. «Для комплексного ПТСР характерна диссоциация, – читала я. – Диссоциация может проявляться через транс, амнезию, ощущение потери времени, вспышки воспоминаний, наблюдение за собой со стороны»2. Да, я была довольно невнимательной и частенько спотыкалась о края ковров, но слово «диссоциация» казалось мне слишком сильным.
Экстремальная форма диссоциации – диссоциативное расстройство идентичности (ДРИ), отлично показанное в сериале «Соединенные Штаты Тары» с участием Тони Коллетт. Под воздействием разных триггеров героиня сериала, Тара, переключалась на различные альтер-эго – идеальная домохозяйка, пьющий ветеран Вьетнама, флиртующая девочка-подросток. Каждый раз она полностью переключалась на новую роль, а придя в себя, не могла вспомнить действий своих альтер-эго.
Я была не такая. У меня не было провалов в памяти. Я гордилась тем, что так много помню о своей травме и могу в подробностях описать самые тяжелые моменты своего детства.
После нескольких вопросов я перебила Элинор:
– Послушайте, у меня масса проблем, но явно не с диссоциацией.
Она терпеливо кивнула, но все же закончила опрос. Практически на все вопросы я отвечала отрицательно.
Затем Элинор сказала, что мы должны выбрать конкретное воспоминание, на котором сосредоточимся во время сеанса. Нам нужен ранний момент травмы, который, по моему мнению, играет важнейшую роль в процессе. Что я могу предложить?
Я мысленно полистала свою картотеку.
– Многое можно вспомнить… Например, случай в гольф-клубе…
И я описала этот случай в мельчайших подробностях.
Элинор внимательно слушала, а когда я закончила, спросила:
– Как бы вы оценили это воспоминание по шкале от одного до десяти?
По какой шкале можно оценить попытку родителей убить тебя? Я решила, что близость смерти автоматически оценивается на девятку, но, подумав об этом – представив, что клюшка приближается к моей голове, – я ничего не почувствовала.
– Ммм… может быть, два?
– Два? – переспросила Элинор.
– Да, именно. Я много думала об этом воспоминании. Похоже, я переработала его. Потому что теперь оно меня не так тревожит. Я часто рассказывала об этом. И теперь мне не тяжело думать об этом.
– Хорошо, давайте найдем что‑нибудь по-настоящему тяжелое… нечто такое, что вызывает у вас сильные эмоции.
– Ммм… может быть, что‑то такое, что случалось часто?.. Родители много раз пытались убить меня в машине. Они выезжали на крутые обрывы, угрожая убить нас обоих.
– И как бы вы оценили эти воспоминания?
– Может быть, три?
– Интересно, что вы считаете себя не диссоциированной, – осторожно произнесла Элинор. – Описывая ужасные события вашей жизни, вы говорите об этом поразительно спокойно…
– Может быть, я уже переработала эти воспоминания! Я десять лет проходила терапию. У меня не осталось секретов, о которых я никогда и никому не говорила. Я рассказывала об этом друзьям, бывшим бойфрендам, терапевтам. Возможно, я уже обдумала, как все это повлияло на меня, многое поняла и… двинулась дальше.
– Что ж, может быть, и так, – довольно скептически ответила Элинор. – Но нам все же нужно найти нечто тяжелое. Давайте попробуем еще. Помните ли вы, как впервые подверглись насилию?
– Ммм… пожалуй, нет. Я была слишком мала. Помню, когда мне было лет пять или чуть меньше, мама ударила меня вешалкой для одежды, но потом искренне извинилась. Это был единственный раз, когда она извинялась за подобное.
– Насколько тяжело это воспоминание?
– Один? Два? Оно не слишком конкретное. Может быть, мне не стоит перерабатывать проблему насилия. Не чувствую, что физическая боль меня тревожит. Может быть, следует подумать о другом – например, об ощущении брошенности? Это серьезная проблема для меня… Или о чувстве неудачи, которое меня не покидает…
Снова скептический взгляд.
– Думаю, нужно найти что‑то самое раннее, – осторожно предложила Элинор. – Первые травмы оказывают более сильное влияние. Но все зависит от вас. Важно то, что вы думаете. Как вы оцениваете момент первого ощущения брошенности – когда мать впервые вас покинула – по шкале от одного до
