быть на вы: в стихотворении есть последовательность: мы / были на вы. Не исключено, что на такую форму повлияли и фразеологизированные реликты местоимений 1‐го и 2‐го лица в винительном падеже множественного числа, известные из Библии и летописей (за ны распят, иду на вы).
В следующем тексте, вероятно, на употребление слова бес как неодушевленного повлияла контаминация фразеологизма завиваться (виться) мелким бесом и название романа Ф. Сологуба «Мелкий бес»:
Зонт в холодной руке, и волосы
Завиваются в мелкий бес,
И летят золотые полосы
Красным линиям наперерез.
Игорь Булатовский. «Зонт в холодной руке, и волосы…» [352].
Форма бес в винительном падеже у Марии Ватутиной, вероятно, употребляется как форма метафорически собирательного существительного:
Эммануил! Эммануил! Оглянись вокруг!
Приглашаем тебя зарегистрироваться на Facebook.
Если хочешь нас спасти и на крест взойти,
Делай это, Эммануил, как все – в соц. сети.
А у нас в Фейсбуке и`дет на брата брат,
А у нас в Фейсбуке содом с гоморрою аккурат.
А у нас легионы римские и пастухи,
А за нас тут некому отмолить грехи.
<…>
Позабудь свой блог, позабудь свой крест, позабудь свой сад.
Здесь загробный мир, и ступени в грядущий ад.
Выводи на свет старосветских грешников в день шестой.
Наша очередь останавливаться на постой.
Отменяй все баны, фильтры и прочий бес.
В воскресенье мероприятие «Христос Воскрес».
Сколько будет лайков! Фоточек – хоть кричи:
Целования, яйца крашены, куличи.
Мария Ватутина. «Евангелие от Facebook» [353].
Очевидна производность форм винительного падежа финн, тунгус, калмык от стихотворения Пушкина «Памятник» (эти слова, стоящие у Пушкина в именительном падеже, цитируются буквально, и к ним прибавляется и слово русский):
Памятник. Вот он стоит, качая головой.
В лице, в фигуре смысла – кто там разберёт.
Но проходит за годом год,
А он стоит, а ты живой.
Но я уйду, но я уйду
Шагать по облакам стопою нежной.
А тут пока с доверчивой надеждой
Гляжу на ныне дикий финн
И на тунгус угрюмый, на русский, на калмык.
Любимые слова пою на свой салтык.
Владимир Кучерявкин. «Памятник. Вот он стоит, качая головой…» [354].
Возможно, ненормативная неодушевленность существительных в современной поэзии связана и с тенденцией русского языка к аналитизму, так как одно из проявлений аналитизма в морфологии – «не специализированные формы слов, а употребление омоформ, грамматическое значение которых уточняется выходом в контекст» (Акимова 1998: 86). Если это так, то омонимия именительного и винительного падежей является собственно языковой предпосылкой к проявлению аналитизма, а поэтическое употребление одушевленных существительных как неодушевленных создает благоприятные ситуации для развития этой тенденции.
Может быть, доказательством такой интерпретации грамматических сдвигов является следующий текст:
Ой, как по морю, по синему слою,
ходит, эх, девица (с красивой головою).
Ходит, бормотая, набалтывая слово,
в котором светом светят изба и корова.
– Отдай, сестрица, слово любому человеку,
нерусскому татарину, жидовскому узбеку!
Пусть он, болтовая, борматывая слово,
станет превращаться в изба и корова .
Но, эх, деви́ца, дéвица единственной главою
качает возмутительно, мол: что это с тобою!?
И всё время двигает, двигает ногами,
уменьшаясь в воздухе, между берегами.
Андрей Поляков. «Ой, как по морю…» [355].
Здесь на фоне разнообразных проявлений аграмматизма и алогизма формой именительного падежа обозначены объекты, называемые существительными женского рода единственного числа (норма предполагает неразличение одушевленных и неодушевленных существительных в этой форме). Вероятным объяснением такого аграмматизма в контексте фольклорной стилизации представляется влияние диалектного оборота с именительным объекта (типа косить трава). Но при этом ощутимо и влияние винительного падежа неодушевленных существительных, совпадающего с именительным.
Общий взгляд на отклонения от нормы, касающиеся категории одушевленности-неодушевленности, позволяет заметить, что если в нормативном языке эта категория считается классифицирующей, заданной словарем, то в современной поэзии она в значительной степени становится интерпретационной. И это не удивительно:
…одушевленные и неодушевленные субстантивы обозначают не объективно живые или неживые предметы, а предметы, осмысливающиеся как живые или неживые. Кроме того, между членами оппозиции «мыслимый как живой – мыслимый как неживой» существует ряд промежуточных образований, совмещающих признаки живого и неживого, наличие которых обусловлено ассоциативными механизмами мышления (Нарушевич 1996: 4).
Е. С. Яковлева совершенно справедливо замечает, что «малейшее отклонение от нейтрального в область экспрессии маркирует языковую форму человеческим содержанием» (Яковлева 1998: 413).
По результатам исследования категории одушевленности, выполненного М. В. Русаковой на обширном материале из разговорной речи с проведением серии экспериментов, оказывается, что
категория одушевленности / неодушевленности выходит за рамки морфологии – в область прагматической структуры высказывания, а возможно и текста в целом <…> эта категория занимает промежуточное положение в континууме «словоизменение – классифицирование», представляет собой в этом аспекте своего рода ‘тянитолкая’ (или тянитолкай?). Наблюдения над естественной речью, так же, как и экспериментальные данные, подтверждают торжество «и, а не или» принципа (Русакова 2007: 151–152).
Таким свойством категории одушевленности и определяется ее большой образный и семантический потенциал, активно используемый в современной поэзии.
ГЛАВА 4. КАТЕГОРИЯ ЧИСЛА
Хорошо не уметь число, хорошо не знать
никакого сколько: сколько – такая нудь!
Евгений Клюев
Поэтическое употребление форм числа в большой степени связано с тем, что «формы ед. и мн. числа могут выражать разнообразные вторичные (частные) значения, свидетельствующие не столько о количественных, сколько о качественных характеристиках предметов» (Захарова 2009: 7).
Множественное число неисчисляемых объектов
Во многих случаях наблюдается нетривиальная плюрализация существительных при обозначении недискретных объектов (абстрактных и вещественных существительных, собственных имен), особенно при метонимии:
жили утром хоть и хмурым
спать ложились на заре
пятками к литературам
теменем к печной золе
Виктор Кривулин. «До Пушкина» [356] ;
Там и туман… Двадцать девиц. Я, эмиссар эмансипаций, —
двадцать, – вам говорю, – с фантиками, в скафандрах, морды
в цементе, ремонтницы что ли они драгоценных дворцов?
<…> Домы-дворцы забинтованы в красные медицины
(нету ковров!), ибо заветное завтра – триумф Тамерлана.
СОСТОИТСЯ САТАНИНСТВО!
Виктор Соснора. «Новая книга – ваянье…» [357] ;
Химий кухонных звуки пóлны,
окна раскрыты, ужин готов,
науке легки препоны
даже сияющих домов.
Алексей Порвин. «Химий кухонных звуки пóлны…» [358] ;
Феодосия не город. Не страна. Не сторона.
Море плещет у забора, но граница не видна.
Турция пропала втуне, грецким небом на откус.
Итальянские латуни не дошли до Сиракуз.
Давид Паташинский. «География моя» [359].
В этих примерах неузуальные формы множественного числа обусловлены метонимией, иногда объединенной с метафорой: у Кривулина литературами названы книги (дополнительным основанием плюрализации могут быть
