что приближало его к старшим и служило обмену мыслей, которые, хотя часто подвергались полемике, не давали бездельничать и уснуть.
В свободные часы молодой бакалавр не мог уже теперь заниматься переписыванием, которое любил, поскольку его забрасывали работой. Он должен был писать эпитафии и хвалебные стихи всем умершим знаменитостям, и не одно редактирование документа в делах публичных о него опиралось.
Когда дело шло о красивой и правильной латыни, Грегор из Санока считался тут самым эрудированным знатоком.
Епископ Збышек посылал ему из канцелярии акты, советовались другие. Особенно вирш был самой большой его гордостью.
Среди этих занятий, которые обеспечивали ему будущее и разносили всё шире славу, Гжесь по-старому остался верным дружбе с Бальцерами. Он был там, как когда-то раньше, как в собственном доме. Никогда достойный Фрончек не хмурился, заставая его рядом с женой, а старые Бальцеры как родного ребёнка любили. И Лена, теперь выздоровевшая, спокойная, уверенная, что друг молодости её не оставит, казалась счастливой.
Она господствовала равно над мужем и над бакалавром, а, сказать правду, владела всем и всеми в доме. Общения с таким человеком, как Стременчик, было для неё равносильно учёбе и книгам. Училась при нём, освоилась со многими предметами, чуждыми другим женщинам, и развивалась на глазах в женщину с мужским умом и характером.
Люди, которые против этой дивной связи замужней женщины и молодого учителя поначалу шипели, в конце концов, видя, что она была открытая и никого не возмущала, а Фрончка вовсе не раздражала, приняли её как естественную и достойную.
Находили, что в доме Бальцеров он почти заменял хозяина, и никто уже этому не удивлялся.
Лена Фрончкова также не позволяла, чтобы её обижали подозрением; какая мудрая и ловкая была женщина, такая же гордая и возвышенного ума. Никто её не смел задеть двузначным словом, зная, что за него с лихвой сумеет заплатить.
Успех, славу и триумфы Гжеся с такой радостью приветствовали в доме Бальцеров, они как бы делали честь дому. Лена этим другом гордилась, он был постоянно на её устах, но также деспотично им распоряжалась. Должен был ей служить, как приказала, по кивку исполнять, что пожелала, и часто бросать самую срочную работу, когда ей вздумалось позвать его к себе. Переселение в коллегию не изменило тех доверительных отношений… Ежедневно Гжесь должен был появляться у Бальцеров, часто пренебрегать общим столом, а иногда со слугой и фонарём поздно возвращаться, когда женщине захотелось его задержать.
В других делах независимый, Гжесь в повседневных делах поддавался женщине, которая распоряжалась им как ребёнком.
Некогда красивая, когда была ребёнком, пани Фрончкова после замужества только снова расцвела в полной мере привлекательности и славилась в Кракове как самая красивая из женщин.
В ней осталось что-то удивительное, но в то же время покрытое серьёзностью и вынуждающее людей уважать.
Преимущество, какое она имела над умом Гжеся, так было велико, что в самых больших и в самых маленьких вещах без её совета он ничего не делал. Поэтому она не удивилсь, когда однажды утром, раньше, чем обычно, он пришёл и с порога начал объяснять, что его привело важное обстоятельство.
– В самом деле? – улыбнулась, вставая на приветствие пани Фрончкова. – Или о новой сутане думаете и хотите, чтобы я вам выбрала фламандское сукно… или о плаще?
Стременчик был слишком взволнован тем, с чем пришёл, чтобы шутка пришлась ему по вкусу, он нахмурился.
– А, хозяюшка моя, – воскликнул он, – речь идёт о гораздо более важном деле, и если бы ты знала латынь, я бы сказал тебе paulo majora canamus.
– Скажи мне это лучше по-польски, – уставляя на него большие глаза, сказала Лена. – Что же там такого? Ты обычно спокоен, теперь, вижу, взволнован!
– Послушай! – сказал Гжесь. – Уже из моей одежды можешь заключить, что раз я надел её в будний день, это не без настоящей необходимости.
– Вижу, одежда новая, – воскликнула хозяйка, – башмаки новые, пан мой нарядился как на праздник…
Гжесь потёр ладонью лоб.
– Не знаю, что это значит, придворный краковского воеводы Яна из Тарнова прибыл ко мне сегодня утром, приглашая от имени пана посетить его для важного, не терпящего отлогательств дела. Я ни с воеводой, ни у воеводы никаких дел не имею, Академия находится под началом епископа Збышка. Меня охватило беспокойство…
Лена покачала головой.
– Я, равно как ты, этого вызова не понимаю, – сказала она, – но не вижу причины, почему бы оно должно тебя беспокоить.
Она минуту подумала, приложив палец к устам, а глаза уставив в землю.
– Ты сам мне говорил, что часто тебе надоедают из-за латинской надписи и разных подобных работ. Ничего иного быть не может, чем нечто подобное. Воевода – пан могущественный, значит, тебе оплатит.
– Но зачем вызывать меня лично, если бы дело шло только о надписи, которую любой придворный мог заказать у меня? – сказал Стременчик.
– Иди к нему и всё это выяснится, – прервала Лена.
– Должен ли я идти? – спросил бакалавр. – Я не слуга пана воеводы, годилось ли вызывать меня к себе, как слугу?
С благородной гордостью Гжесь поднял голову. Лена пожала плечами.
– Старый и важный пан, сенатор… ты молодой, – сказала она, – нет ничего обидного в том, если через придворного вежливо пригласил… иди…
Он раздумывал ещё, когда, положив ему руку на плечо, прекрасная Лена толкнула его слегка к двери.
– Гордость не уместна, – шепнула она, – а я жду возвращения для выяснения, потому что хочу знать, какое дело имел пан воевода к пану бакалавру.
Как будто он ждал только её разрешения, Стременчик, не колеблясь уже и сообразив, что в действительности спесь худому слуге не подобала, быстрым шагом пошёл к воеводинскому дому, стоящему при замке. После краковского пана воевода был тут самым значительным сановником и имел высшую власть.
Но даже если бы Ян из Тарнова не занимал этого положения, одно его имя, связи, богатство, большой авторитет и личные качества давали бы ему большое значение.
Был это муж уже преклонных лет, но крепкий телом и умом, не умел говорить речи и не злоупотреблял словом, но когда раз открыл уста, не смотрел ни на какие соображения и рубил правду каждому, хотя бы тому, кто в более высоком положении. Говорил её так не раз, и где нужно было смелое выступление, его толкали вперёд, потому что не боялся ничего. Возраст давал ему хладнокровие и самообладание.
Не рекомендовал себя ни прекрасной речью, ни ораторским искусством, но ясностью и выразительностью слова. Когда другие уже в тогдашней школе привычно, ловко умели запутать мысль и
