class="p1">Мама уехала обратно в Москву. Валера звонил и просил прощение, просил, чтобы мама вернулась, ведь она нуждалась в лечении. Она звала меня с собой, но я не захотела ехать в срачную квартиру, поэтому осталась дома с бабушкой, сказав маме, что если что ближе к лету приеду, если он даст возможность мне поступить учиться, если нет, то я буду поступать в Томске.
Я помогала устраивать им концерты, в работе с пациентами, мы вместе пили чай, обедали, я приносила домашние пироги, угощала всех, Екатерина Владимировна часто присоединялась к нам. Меня это немного смущало, ведь я была её пациенткой и к неформальному общению не была готова, но со временем привыкла. Она включалась в наши разговоры, рассказывала о себе и семье, наши беседы напоминали девичьи посиделки.
Однажды, когда я вышла из туалета и обтряхивала руки от воды, из-за угла внезапно вышла Екатерина Владимировна, брызги попали на неё. Она резко размахнулась и со всей силы долбанула меня по плечу и ушла. Удар был болезненный. Я ничего не поняла, сильно обиделась, и чтобы проучить обидчицу, в лифте подъезда, где она жила маркером написала: «Соболевская6 драчунья».
На следующий день мне звонила заведующая стационара и вызвала к себе, поговорила со мной, спросила, что случилось. Я ей всё рассказала. Потом в коридоре столкнулась с обезумевшей бешенной лечащей, которая орала на меня, говорила, чтобы я сдохла и сгнила в психушке.
Мне так больно было всё слышать от неё. Она говорила самые болезненные вещи и желала их мне, потому что знала, как сделать ещё больнее. Мне так хотелось ей дать за это по морде.
Я ушла заплаканная к Кате, та меня успокоила. Потом она получила звонок от Юли, что меня разыскивают по всему диспансеру. Мы решили, что мне нужно бежать, Катя пыталась мне в этом помочь, но когда мы вышли и собрались идти через задний ход, меня в коридоре уже встретила охрана, скрутила и повела. Я сказала, что буду идти сама. Почему, ну почему у них такая манера всех всегда хватать и скрючивать. Я же девушка, да и куда в холод без верхней одежды денусь!?
В гардеробе уже были предупреждены не выдавать мне одежду, но они всё равно прибегли к жестоким мерам. Та врач смотрела на меня как я плачу, и говорю ей, что у меня дома осталась бабушка с одной рукой. Она прекрасно это знала и без дополнительного напоминания, я говорила ей об этом, что мама в Москве, и что она там не развлекается, а лечиться, знала наше бедственное положение.
Она смотрела на меня холодным взглядом с ухмылкой, глаза блестели от чувства мести.
Я оделась, мы обнялись с Катей, меня запихнули в машину и увезли. В скорой я плакала и спрашивала врачей, почему они это делают, а они сказали, что не знают, что у нас там стряслось, их вызвали и всё.
14
Я была уверена, что меня привезут в приёмное отделение и отпустят, потому что знала о новом законе. Я решила, что таким образом Екатерина Владимировна меня просто хочет попугать и на этом всё закончится.
В отделении никого не брал тот факт, что я без документов, что я не давала никакого согласия, но меня всё равно поместили в тюремное отделение, забрав все вещи. У меня был браслет с изображениями Святых, и я очень боялась, что за это поплачусь, вспоминая прошлый опыт, его у меня отняли тоже, но крестик я скрыла, не стала отдавать. У меня была водолазка с глухим воротником, во всей той суете могла его удержать при себе. Перед этим я успела воспользоваться телефоном, упросила тётку, которая досматривала и забирала вещи, чтобы предупредить бабушку. Мой голос был твёрд и не принуждён, я холодно ответила на вопрос, в какое отделение меня поместили. Сказала бабушке не говорить маме, потому что понимала, что она не выдержит ещё одного такого потрясения. Я понимала, что меня ждёт, и нужно было найти в себе силы, чтобы не сломаться, выйти оттуда живой. Я понимала, помочь мне уже будет некому. Мама далеко, бабушка с парализацией.
Дверь закрылась, я увидела старые, уже знакомые лица, Прасковью Алексеевну, мои глаза наполнились болью, страхом и ужасом, что место, из которого я так долго и упорно выбиралась, все годы молилась, чтобы не оказаться в нём вновь, всё равно оказалась. Не сделав ещё ни одного шага, я хотела, чтобы прям там на месте умерла от разрыва сердца, чтобы вновь не пережить всё то, что пережила в тринадцать лет. Я прям мысленно и говорила своему сердцу: «Ну, разрывайся! Разрывайся же!» Потом вспоминала маму и не хотела, чтобы моя жизнь оборвалась в девятнадцать лет в таком месте, ничего в жизни не увидев. Отсекала эти мысли и понимала, что нужно приложить все усилия, чтобы побыстрее выбраться оттуда.
В первые минуты меня к себе позвала врач и сунула бумагу, чтобы я расписалась о согласии на лечение, я не стала этого делать. Она сказала о заявлении, которое на меня написала Соболевская, в нём говорилось, что я покушалась на жизнь врача, пыталась её облить кислотой, убить, что выслеживала её дочку в садике, есть свидетель. Если не подпишу согласие добровольно, это заявление отправится в суд, в отделение я пробуду под следствием полгода как минимум, а после решения суда ещё много лет. От её слов мне становилось плохо, понимала, что уже была взрослой, а не ребёнком и они найдут любые основания, чтобы там меня держать. А так как была уверена, что ничего не сделала, была готова к тому, чтобы заявление отправили в суд, и ничего не стала подписывать.
Она назначила препарат, с которым я была знакома, знала его действие, и от услышанного перехватило дыхание, сжалась грудная клетка. Я вспомнила все болезненные ощущения, связанные с ним.
Без уколов тоже не обошлось, как только я вышла из её кабинета, мне его сразу всендручали. Она дала бумагу одной из дежурных медсестёр, видимо зная, что нужно делать. Та начала меня обрабатывать, но я не поддавалась. Потом пришла заведующая какой-то частью, которая дежурила в тот день. Удивительно, но она почему-то поверила моим словам, добавив, что я смогу подать в суд на Соболевскую, но только тогда, когда выйду из больницы, а пока… Потом меня к себе позвал заведующий отделением. Это был мужчина, достаточно молодой. С ним я разговаривала минут
