Тихо. Никого. Стараюсь в памяти восстановить все, что произошло со мной. В меня стреляли, это ясно, как дважды-два. Ноги перебиты и грудь навылет… Но почему не прикончили насмерть? Санька… Он или кто-то другой принес меня сюда.
Шаги. Слышу отчетливо, как хрустят ветки. Санька. Он наклоняется надо мной. Не выдерживает моего взгляда, отворачивается. Стыдно. Потом молча приподнимает мою голову, молча подносит ко рту ложку.
— Поешь, потом все объясню, — говорит он. И я ем. Я должен жить, должен восстановить силы, должен выбраться из тайги.
— Самую малость не успел, — скороговоркой выкладывает Санька. — У меня уже план был, освободить тебя и вместе удрать… Надоела эта собачья жизнь, прячемся по лесам, как звери. Знаю, судили бы, но на моей душе ни одного… Ни одного греха, можешь верить, можешь нет…
— Почему меня не убили? — одними губами спрашиваю я.
— Тебя убили… думали, что убили. Я прибежал на выстрелы, а они уже мне навстречу: иди, говорят, рой могилку, если охота. Я к тебе, а ты дышишь… Незаметно перенес тебя сюда, в землянку. Эх!.. Сизову сказал, что похоронил… Теперь мне нельзя с ними рвать, буду тебе тайком жратву носить, поправишься, тогда махнем отсюда… Лежи, — и ушел.
— По весне свожу тебя, Платон, к этой землянке, — говорил Поликарп Данилович. — Прах деда надо почтить… — И без всякого перехода: — Мой балбес сегодняшним днем живет; бывало, начну о делах партизанских рассказывать, нос воротит, я, говорит, батя, все это в книжках читал… Сейчас, говорит, все старики выдают себя за партизан, друг о друге воспоминания пишут… Похваляются, мол, все. Может, и верно, некоторые сейчас примазываются к славе партизанской. Есть такие. В прошлом году героям гражданской войны памятник в районе открывали, съехались бывшие партизаны, речи говорят, вижу дед Пожигов на трибуну собирается лезть. Я так и вскипел. За рукав его схватил и говорю: «Ты куда это, а? Забыл, как семеновцев да каппелевцев охаживал, как гульбища с ними устраивал да на вдов наводил?..» Дед Пожигов втянул голову в плечи — и шмыг в толпу. Сейчас меня за километр обходит… Вот так-то, Платон Корешов!
А, может быть, это и лучше — жить сегодняшним днем, думал Платон.
«Завтра ахнет водородная бомба — и все к чертовой бабушке полетит, — один пижон, когда Корешов сюда ехал, такую философию разводил да припевал: — Надо понимать дух времени!..»
— В армию бы тебя, да метров пятьсот по-пластунски на брюхе заставить ползти, — сказал тогда Платон. Пижон обиделся, а Платон еще бросил ему вдогонку: — Брюки узкие, не выдержали бы, лопнули…
Ну, возможно, насчет брюк лишнее сказал: вчера сам ходил в магазин костюм покупать. Пиджак, как пиджак, а брюки узкие…
— Мода, — сказал продавец. — Дух времени.
— Дух времени, — раздражаясь, повторил Платон. Продавец только плечами пожал. А Платон, вышагивая домой с покупкой, спрашивал себя, неужели он за три года в армии отстал от жизни. Но ведь лесорубы, которых он узнал за это время, едва ли бы стали измерять дух времени размерами штанин или водородной бомбой. Они словно были выше этого. Они работали и знали то, чего пока не знал Платон. Он отработал положенные часы — и все тут, а они, он это видел, находили в работе то, что составляло смысл всей их жизни. Но что? Платону тоже хотелось чего-то большего, чем просто р а б о т а т ь, чем просто ж и т ь…
4
Иногда навалится счастье горой. Его много, но отчего-то гложет сердце тревога, что недолговечно это счастье. Что наступит день, сползет эта гора, раскрошится, а под ней пусто, как и прежде. Такое настроение часто переживала Анна. Ну, чего бы, казалось, надо. Муж приходит домой трезвый, ласковый, купил дорогую шубу, разодел, как королеву. И детишки не разуты, голодом не сидят. А вот нет-нет да и нальется непонятной тоской Аннино сердце, забьется, как в клетке птица, и на глаза как-то сами собой накатываются непрошеные слезы.
А сегодня пошла она в магазин. День воскресный, народу на улицах страсть как много. Идет Анна, и кажется ей, что смотрят на нее искоса, как бы чуждаются. В воскресенье обычно соседи друг к другу идут. Ну, посидят, поговорят, не без того, конечно, чтобы рюмку, другую не пропустить. А здесь одни-одинешеньки. Ни к ним никто не ходит, ни они ни к кому. Разве только на минутку к сестре забежишь…
Накупила Анна продуктов в магазине. Но домой отчего-то не пошла по главной улице, свернула в переулок. Пацанье с горки на санках катается, а один, пострел этакий, бойкий на язык, возьми да крикни:
— Глянь, Полушкина идет, расфуфырилась!..
Анну точно кто по спине кнутовищем ожег. Прибавила шагу, подняла воротник шубы, хотя на улице и нет ветра и не так морозно. Под чесанками снежок скрип-скрип, скрип-скрип!
— Здравствуй, Анна Васильевна! Как поживаешь?
Даже вздрогнула от неожиданности женщина. Подняла голову. Иван Вязов усы щиплет, глаза смеются.
— Спасибочки, хорошо, — отвечает Анна.
— А в глаза-то чего не смотришь? — загородил он дорогу. — Наверное, не так уж и хорошо?
«До чего въедливый, — думает Анна. — Так в самую душу и смотрит».
— Да так, — неопределенно пожимает она плечами. Нечего ответить, сама в своем счастье не разберется.
— Я тебе не хочу плохого, — говорит Иван Прокофьевич. — Если между вами все хорошо, значит, хорошо. Только скажу одно. Не потеряешь голову, счастье твое никто не отберет, потеряешь — счастье может недолговечным оказаться…
«Непонятное что-то говорит, — размышляет Анна. — Ах, сердце захолонуло».
— Да, слышал я — рукодельница ты хорошая. При клубе кружок художественной вышивки, а руководить некому, может, возьмешься, а? — передернул усами Вязов. — Это тебя не очень обременит, один раз в неделю, на пару часиков…
— Ой, что вы! — по-девичьи заливается краской Анна. — Какой из меня начальник!
— Начальниками, Анна, не родятся, начинают с малого. Ну, так как, согласна?
— Не знаю, право, — робко отвечает Анна. — Нестер, может, и не пустит.
— С мужем твоим потолкуем, — веско замечает Иван Прокофьевич. — Думаю, что согласится. Но ты-то как?
— Да я что, я согласна…
— Вот это уже дело. Бывай здорова, Анна Васильевна.
— Всего благополучного, — женщина робко протянула руку и заспешила домой.
Иван Прокофьевич посмотрел ей вслед. Лицо вдруг посуровело. Чувствовал — неспроста расщедрился Полушкин. Не такой он человек, чтобы лишней копейкой бросаться.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
1
Библиотека, как воробьиное гнездышко, прилепилась к задней бревенчатой стене клуба. Но хоть и бревенчатая стена, но неглухая — протрухла шпаклевка из моха, покрошилась. И через эти вот щели, сюда, в библиотеку, просачивается иногда вечером развеселая музыка, тянет вальс
