баян, плетет басами узорчатые звуки… Хватают они за душу библиотекаря Дусю. Облокотилась она о стойку, подперла пухленький подбородок пухленьким кулачком, прикрыла мечтательно глазки — и хоть трава не расти.
Платон постоял около Дуси, кашлянул в кулак.
— А? — встрепенулась девушка, отчего-то стыдливо закрыв ладошкой вырез платья на переспелой груди. Глазами хоть и смотрит на парня, но глаза-то у Дуси там, за бревенчатой стеной, завистливо провожают пары…
— Мне бы книжечку выбрать, — говорит Платон.
— Проходите и выбирайте себе на здоровье! — Можно подумать, что Дуся обижена. Из-за такого вот пустяка ее отвлекают и не дают послушать музыку. Она снова облокачивается о стойку, и снова пухленький подбородок удобно умащивается на пухленьком кулачке.
Платон на цыпочках проходит за стойку. У него в груди сейчас другая музыка. Вот они ряды книг! Веет романтикой морских просторов и шумом девственных лесов от книг Фенимора Купера, отдает старообрядческой стариной от Лескова, пахнет донскими степями от шолоховского «Тихого Дона». Рядом с этой книгой сунула, наверное, впопыхах библиотекарь роман Анатолия Калинина «Суровое поле». Платон взял книгу, втиснулся между пыльных стеллажей — и для него тоже хоть трава не расти.
В библиотеке за маленьким столиком шелестят страницами журналов бульдозерист Марченко и незнакомый Корешову рабочий. Через некоторое время, вместе с клубами пара, ввалился еще один. Усы заиндевели, посеребрил ему мороз широкие, пышные, как беличьи хвосты, брови. Дуся вдруг перестала мечтать, деловито зарылась в абонементных карточках.
— Да, слушай, слушай, я не спешу, — захватил в горсть усы Вязов. — А это что за вор у тебя там прячется? А-а, Корешов! Смотри, брат, всю пыль с собой унесешь… — подмигивает Иван Прокофьевич Дусе.
У девушки щеки становятся как нацелованные. Она часто-часто моргает мохнатыми ресницами, пытается что-то сказать в оправдание, но Вязов уже разговаривает с рабочими.
— Что читаешь, Михаил Иванович? — слышит Платон его голос.
— Да вот к политзанятиям готовлюсь, — потрясает Марченко книгой, небрежно бросает ее на стол. — «Роковые ошибки». Фашистские генералы развоспоминались, прямо смех и горе!.. — он чешет в затылке, никак не ухватит нужное слово. — Сваливают черти все на нашу зимушку-зиму — и смазка-де застывала, и грязь засасывала, и обмундирования теплого не было… Веришь, Иван Прокофьевич, прочитал и обидно даже стало. Вроде бы не мы с тобой войну выиграли, а природа… А ведь я их вот этими руками лупцевал! — Рабочий поднял увесистый кулак, — прикинулись невинными, будто и крови людской не проливали!..
— Это верно, Михаил Иванович. Руки у них по локоть в крови, вот и стараются сейчас отмыть их. Но их до самой могилы теперь не отмоешь… А все же почитать не мешает, — заключил Вязов. — Кое-что и поучительное выбалтывают…
Потом с минуту, наверное, молчали. Платон лишь слышал тяжелое посапывание и шелест переворачиваемых страниц.
— Жинку из больницы привез? — спрашивает Иван Прокофьевич.
— Завтра выписывается, — отвечает второй рабочий.
— Ты мне напомни утречком, кажется Наумов на своем «козлике» в район собирается, заедет за ней.
Платон снял с полки книгу Луначарского «Статьи о литературе». Решил взять ее почитать.
Рабочие ушли. Платон тоже стал собираться домой.
— Погоди малость, вместе пойдем, — попросил Вязов. — А то и пыль на улице некому будет выбить…
Когда вышли из библиотеки, хлестанул по щекам мороз,-задержал дыхание, выбил из глаз слезу.
— Оттого и усы отпустил, — шутит Иван Прокофьевич. — У нас, брат, зимой в тайге полагается носом дышать…
Платон шагает в ногу. И не потому, что старается, а просто солдатская привычка не выветрилась еще. Оба они, и Вязов и Корешов, в добротных полушубках. Оба кажутся в полумраке вечера большими и нескладными.
— Как работается? — спрашивает Вязов. — В город не собираешься удирать?
— Мне и здесь неплохо, — в тон ему говорит Корешов. — Солдату везде дом родной.
— Так-то оно так, да один дом тесен, другой просторен… Вызов, говоришь, Заварухина приняли соревноваться?
— Я вам этого не говорил, — нахохлился Платон. — И вообще, откуда вам об этом известно?
— Это мое дело, откуда узнал, — поскрипывает снежком Иван Прокофьевич. — А стесняться и прятаться в таких случаях нечего, не штаны снимаешь, — грубовато заметил он. — Большую рыбу на крючок поддели, а вот вытащите ли? С Генкой и я не совладал, лопнуло терпение, — признался Вязов, ничуть не беспокоясь о том, что в глазах паренька он может уронить свой авторитет. — Только хочется мне понять, из каких побуждений ты принял заварухинский вызов. Побить, а потом руки в брюки, хвост трубой?..
— Ребята, может быть, этого и хотят, — сказал Платон.
— А ты чего? — приостановился Иван Прокофьевич и подумал: «Странный паренек».
— Я? Да как вам сказать… Думаю, что… Другим будет Генка.
— Другим?! А тебе что он такой не нравится? — не скрыл своего удивления Вязов. — Ну, пьет, водки жалко, что ли, все равно всю не выпьет, случается хулиганит — на то у нас участковый есть…
«И что подначивает? — дышит Корешов в заиндевелый конец воротника. — Может и сам толком не знаю, зачем мне понадобилось связываться с Заварухиным».
— Вот то-то, языком трудно сказать, а душой бы ответил, да она языка не имеет, — в самую точку попал Иван Прокофьевич. — Не обижайся, брат, за въедливость, — дружески хлопнул он Корешова по плечу. — Это хорошо, когда душой чувствуешь, совесть, значит, чиста. Был у меня в жизни промах. Ведь жизнь не проживешь, чтобы шишек не набить. Плохо я жил с первой женой. Как уж ни старался ее переломить, а она все за свое. Один раз приревновала к кому-то, махнула в райком партии, в слезы ударилась. Такой, мол, он и сякой. Меня, понятно, на бюро потащили. Зачитывают все то, что она про меня написала, а потом спрашивают, верно ли это?
Понимаешь, брат, горло перехватило. Такая вдруг обида меня взяла и а эту женщину, что стою, как пешка, моргаю глазами, сцепил зубы и молчу. Не могу говорить и баста. Тут же кто-то предлагает отобрать у меня партийный билет… Но встает другой и говорит: «Не верю я этой женщине. Душой чувствую, что наговорила она на человека»… Здесь уж и меня прорвало. Поверили. Вот так, брат. Хорошо, когда у людей душа есть…
Заиндевели воротники, щекочут смерзшимися усиками меха стылые щеки. А мороз знай себе потрескивает и жмет, и жмет… Вязов останавливается, в темноте вспыхивает огонек спички, осветив на миг побелевшие усы и покрасневший от мороза нос.
— Что я тебе хотел сказать, Корешов, — останавливается у калитки Иван Прокофьевич. — Хорошо бы вашим хлопцам втолковать, какое у вас соревнование… И обязательно надо сделать ему огласку. Подумай, за углами такое не делается, да и проку от такого соревнования мало… Надо не только
