И Фома разбросал всю пачку денег по комнате. Замечательно,что он не разорвал и не оплевал ни одного билета, как похвалялся сделать; онтолько немного помял их, но и то довольно осторожно. Гаврила бросился собиратьденьги с полу и потом, по уходе Фомы, бережно передал своему барину.
Поступок Фомы произвел на дядю настоящий столбняк. В своюочередь он стоял теперь перед ним неподвижно, бессмысленно, с разинутым ртом.Фома между тем поместился опять в кресло и пыхтел, как будто от невыразимоговолнения.
– Ты возвышенный человек, Фома! – вскричал наконец дядя,очнувшись, – ты благороднейший из людей!
– Это я знаю, – отвечал Фома слабым голосом, но с невыразимымдостоинством.
– Фома, прости меня! Я подлец перед тобой, Фома!
– Да, передо мной, – поддакнул Фома.
– Фома! не твоему благородству я удивляюсь, – продолжал дядяв восторге, – но тому, как я мог быть до такой степени груб, слеп и подл, чтобыпредложить тебе деньги при таких условиях? Но, Фома, ты в одном ошибся: я вовсене подкупал тебя, не платил тебе, чтоб ты вышел из дома, а просто-запросто яхотел, чтоб и у тебя были деньги, чтоб ты не нуждался, когда от меня выйдешь.Клянусь в этом тебе! На коленях, на коленях готов просить у тебя прощения,Фома, и если хочешь, стану сейчас перед тобой на колени… если только хочешь…
– Не надо мне ваших колен, полковник!..
– Но, боже мой! Фома, посуди: ведь я был разгорячен,фрапирован, я был вне себя… Но назови же, скажи, чем могу, чем в состоянии язагладить эту обиду? Научи, изреки…
– Ничем, ничем, полковник! И будьте уверены, что завтра же яотрясу прах с моих сапогов на пороге этого дома.
И Фома начал подыматься с кресла. Дядя, в ужасе, бросилсяего снова усаживать.
– Нет, Фома, ты не уйдешь, уверяю тебя! – кричал дядя. –Нечего говорить про прах и про сапоги, Фома! Ты не уйдешь, или я пойду за тобойна край света, и все буду идти за тобой до тех пор, покамест ты не простишьменя… Клянусь, Фома, я так сделаю!
– Вас простить? вы виноваты? – сказал Фома. – Но понимаетели вы еще вину-то свою передо мною? Понимаете ли, что вы стали виноваты передомной даже тем, что давали мне здесь кусок хлеба? Понимаете ли вы, что теперьодной минутой вы отравили ядом все те прошедшие куски, которые я употребил ввашем доме? Вы попрекнули меня сейчас этими кусками, каждым глотком этогохлеба, уже съеденного мною; вы мне доказали теперь, что я жил как раб в вашемдоме, как лакей, как обтирка ваших лакированных сапогов! А между тем я, вчистоте моего сердца, думал до сих пор, что обитаю в вашем доме как друг и какбрат! Не сами ль, не сами ль вы змеиными речами вашими тысячу раз уверяли меняв этой дружбе, в этом братстве? Зачем же вы таинственно сплетали мне эти сети,в которые я попал, как дурак? Зачем же во мраке копали вы мне эту волчью яму, вкоторую теперь вы сами втолкнули меня? Зачем не поразили вы меня разом, ещепрежде, одним ударом этой дубины? Зачем в самом начале не свернули вы мнеголовы, как какому-нибудь петуху, за то… ну, хоть, например, только за то, чтоон не несет яиц? Да, именно так! Я стою за это сравнение, полковник, хотя оно ивзято из провинциального быта и напоминает собою тривиальный тон современнойлитературы; потому стою за него, что в нем видна вся бессмыслица обвиненийваших; ибо я столько же виноват перед вами, как и этот предполагаемый петух, неугодивший своему легкомысленному владельцу неснесеньем яиц! Помилуйте,полковник! разве платят другу иль брату деньгами – и за что же? главное, за чтоже? «На, дескать, возлюбленный брат мой, я обязан тебе: ты даже спасал мнежизнь: на тебе несколько иудиных сребреников, но только убирайся от меня с глаздолой!» Как наивно! как грубо вы поступили со мною! Вы думали, что я жаждувашего золота, тогда как я питал одни райские чувства составить вашеблагополучие. О, как разбили вы мое сердце! Благороднейшими чувствами моими выиграли, как какой-нибудь мальчишка в какую-нибудь свайку! Давно-давно,полковник, я уже предвидел все это, – вот почему я уже давным-давно задыхаюсьот вашего хлеба, давлюсь этим хлебом! вот почему меня давили ваши перины,давили, а не лелеяли! вот почему ваш сахар, ваши конфекты были для менякайеннским перцем, а не конфектами! Нет, полковник! живите один,благоденствуйте один и оставьте Фому идти своею скорбною дорогою, с мешком наспине. Так и будет, полковник!
– Нет, Фома, нет! так не будет, так не может быть! –простонал совершенно уничтоженный дядя.
– Да, полковник, да! именно так будет, потому что так должнобыть. Завтра же ухожу от вас. Рассыпьте ваши миллионы, устелите весь путь мой,всю большую дорогу вплоть до Москвы кредитными билетами – и я гордо,презрительно пройду по вашим билетам; эта самая нога, полковник, растопчет,загрязнит, раздавит эти билеты, и Фома Опискин будет сыт одним благородствомсвоей души! Я сказал и доказал! Прощайте, полковник. Про-щай-те, полковник!..
И Фома начал вновь подыматься с кресла.
– Прости, прости, Фома! забудь!.. – повторял дядя умоляющимголосом.
– «Прости»! Но к чему вам мое прощение? Ну, хорошо, положим,что я вас и прощу: я христианин; я не могу не простить; я и теперь уже почтивас простил. Но решите же сами: сообразно ли будет хоть сколько-нибудь сздравым смыслом и благородством души, если я хоть на одну минуту останусьтеперь в вашем доме? Ведь вы выгоняли меня!
– Сообразно, сообразно, Фома! уверяю тебя, что сообразно!
– Сообразно? Но равны ли мы теперь между собою? Неужели выне понимаете, что я, так сказать, раздавил вас своим благородством, а выраздавили сами себя своим унизительным поступком? Вы раздавлены, а я вознесен.Где же равенство? А разве можно быть друзьями без такого равенства? Говорю это,испуская сердечный вопль, а не торжествуя, не возносясь над вами, как вы, можетбыть, думаете.
– Но я и сам испускаю сердечный вопль, Фома, уверяю тебя…
– И это тот самый человек, – продолжал Фома, переменяясуровый тон на блаженный, – тот самый человек, для которого я столько раз неспал по ночам! Сколько раз, бывало, в бессонные ночи мои, я вставал с постели,зажигал свечу и говорил себе: «Теперь он спит спокойно, надеясь на тебя. Не спиже ты, Фома, бодрствуй за него; авось выдумаешь еще что-нибудь для благополучияэтого человека». Вот как думал Фома в свои бессонные ночи, полковник! и вот какзаплатил ему этот полковник! Но довольно, довольно!
– Но я заслужу, Фома, я заслужу опять твою дружбу – клянусьтебе!
– Заслужите? а где же гарантия? Как христианин, я прощу идаже буду любить вас; но как человек, и человек благородный, я поневоле будувас презирать. Я должен, я обязан вас презирать; я обязан во имянравственности, потому что – повторяю вам это – вы опозорили себя, а я сделалблагороднейший из поступков. Ну, кто из ваших сделает подобный поступок? Кто изних откажется от такого несметного числа денег, от которых отказался, однако ж,нищий, презираемый всеми Фома, из любви к величию? Нет, полковник, чтобсравниться со мной, вы должны совершить теперь целый ряд подвигов. А на какойподвиг способны вы, когда не можете даже сказать мне вы, как своему ровне, аговорите ты, как слуге?
