– Но что же такое случилось, дядюшка?
– Я расстаюсь с Фомой, – произнес дядя решительным голосом.
– Дядюшка! – закричал я в восторге, – ничего лучше вы немогли выдумать! И если я хоть сколько-нибудь могу способствовать вашемурешению, то… располагайте мною во веки веков.
– Благодарю тебя, братец, благодарю! Но теперь уж всерешено. Жду Фому; я уже послал за ним. Или он, или я! Мы должны разлучиться.Или же завтра Фома выйдет из этого дома, или, клянусь, бросаю все и поступаюопять в гусары! Примут; дадут дивизион. Прочь всю эту систему! Теперь всепо-новому! На что это у тебя французская тетрадка? – с яростию закричал он,обращаясь к Гавриле. – Прочь ее! Сожги, растопчи, разорви! Я твой господин, и яприказываю тебе не учиться французскому языку. Ты не можешь, ты не смеешь меняне слушаться, потому что я твой господин, а не Фома Фомич!..
– Слава те господи! – пробормотал про себя Гаврила. Дело,очевидно, шло не на шутку.
– Друг мой! – продолжал дядя с глубоким чувством, – онитребуют от меня невозможного! Ты будешь судить меня; ты теперь станешь междуним и мною, как беспристрастный судья. Ты не знаешь, ты не знаешь, чего они отменя требовали, и, наконец, формально потребовали, все высказали! Но этопротивно человеколюбию, благородству, чести… Я все расскажу тебе, но сперва…
– Я уж все знаю, дядюшка! – вскричал я, перебивая его, – яугадываю… Я сейчас разговаривал с Настасьей Евграфовной.
– Друг мой, теперь ни слова, ни слова об этом! – торопливопрервал он меня, как будто испугавшись. – Потом я все сам расскажу тебе, нопокамест… Что ж? – закричал он вошедшему Видоплясову, – где же Фома Фомич?
Видоплясов явился с известием, что Фома Фомич «не желаютприйти и находят требование явиться до несовместности грубым-с, так что ФомаФомич очень изволили этим обидеться-с».
– Веди его! тащи его! сюда его! силою притащи его! –закричал дядя, топая ногами.
Видоплясов, никогда не видавший своего барина в таком гневе,ретировался в испуге. Я удивился.
«Надо же быть чему-нибудь слишком важному, – подумал я –если человек с таким характером способен дойти до такого гнева и до такихрешений».
Несколько минут дядя молча ходил по комнате, как будто вборьбе сам с собою.
– Ты, впрочем, не рви тетрадку, – сказал он наконец Гавриле.– Подожди и сам будь здесь: ты, может быть, еще понадобишься. – Друг мой! –прибавил он, обращаясь ко мне, – я, кажется, уж слишком сейчас закричал. Всякоедело надо делать с достоинством, с мужеством, но без криков, без обид. Именнотак. Знаешь что, Сережа: не лучше ли будет, если б ты ушел отсюда? Тебе всеравно. Я тебе потом все сам расскажу – а? как ты думаешь? Сделай это для меня,пожалуйста.
– Вы боитесь, дядюшка? вы раскаиваетесь? – сказал я,пристально смотря на него.
– Нет, нет, друг мой, не раскаиваюсь! – вскричал он судвоенным одушевлением. – Я уж теперь ничего больше не боюсь. Я принялрешительные меры, самые решительные! Ты не знаешь, ты не можешь себевообразить, чего они от меня потребовали! Неужели ж я должен был согласиться?Нет, я докажу! Я восстал и докажу! Когда-нибудь я должен же был доказать! Нознаешь, мой друг, я раскаиваюсь, что тебя позвал: Фоме, может быть, будет оченьтяжело, когда и ты будешь здесь, так сказать, свидетелем его унижения. Видишь,я хочу ему отказать от дома благородным образом, без всякого унижения. Но ведьэто я так только говорю, что без унижения. Дело-то оно, брат, такое, что хотьмедовые речи точи, а все-таки будет обидно. Я же груб, без воспитания, пожалуй,еще такое тяпну, сдуру-то, что и сам потом не рад буду. Все же он для менямного сделал… Уйди, мой друг… Но вот уже его ведут, ведут! Сережа, прошу тебя,выйди! Я тебе все потом расскажу. Выйди, ради Христа!
И дядя вывел меня на террасу в то самое мгновение, когдаФома входил в комнату. Но каюсь: я не ушел; я решился остаться на террасе, гдебыло очень темно и, следственно, меня трудно было увидеть из комнаты. Я решилсяподслушивать!
Не оправдываю ничем своего поступка, но смело скажу, что,выстояв эти полчаса на террасе и не потеряв терпения, я считаю, что совершилподвиг великомученичества. С моего места я не только мог хорошо слышать, нодаже мог хорошо и видеть: двери были стеклянные. Теперь я прошу вообразить ФомуФомича, которому приказали явиться, угрожая силою в случае отказа.
– Мои ли уши слышали такую угрозу, полковник? – возопилФома, входя в комнату. – Так ли мне передано?
– Твои, твои, Фома, успокойся, – храбро отвечал дядя. –Сядь; поговорим серьезно, дружески, братски. Садись же, Фома.
Фома Фомич торжественно сел на кресло. Дядя быстрыми инеровными шагами ходил по комнате, очевидно, затрудняясь, с чего начать речь.
– Именно братски, – повторил он. – Ты поймешь меня, Фома, тыне маленький; я тоже не маленький – словом, мы оба в летах… Гм! Видишь, Фома,мы не сходимся в некоторых пунктах… да, именно в некоторых пунктах, и потому,Фома, не лучше ли, брат, расстаться? Я уверен, что ты благороден, что ты мнежелаешь добра, и потому… Но что долго толковать! Фома, я твой друг во векивеков и клянусь в том всеми святыми! Вот пятнадцать тысяч рублей серебром: этовсе, брат, что есть за душой, последние крохи наскреб, своих обобрал. Смелобери! Я должен, я обязан тебя обеспечить! Тут все почти ломбардными и оченьнемного наличными. Смело бери! Ты же мне ничего не должен, потому что я никогдане буду в силах заплатить тебе за все, что ты для меня сделал. Да, да, именно,я это чувствую, хотя теперь, в главнейшем-то пункте, мы расходимся. Завтра илипослезавтра… или когда тебе угодно… разъедемся. Поезжай-ка в наш городишко,Фома, всего десять верст; там есть домик за церковью, в первом переулке, сзелеными ставнями, премиленький домик вдовы-попадьи; как будто для тебя его ипостроили. Она продаст. Я тебе куплю его сверх этих денег. Поселись-ка там,подле нас. Занимайся литературой, науками: приобретешь славу… Чиновники там,все до одного, благородные, радушные, бескорыстные; протопоп ученый. К намбудешь приезжать гостить по праздникам – и мы заживем, как в раю! Желаешь ильнет?
«Так вот на каких условиях изгоняли Фому! – подумал я, –дядя скрыл от меня о деньгах».
Долгое время царствовало глубокое молчание. Фома сидел вкреслах, как будто ошеломленный, и неподвижно смотрел на дядю, которому,видимо, становилось неловко от этого молчания и от этого взгляда.
– Деньги! – проговорил наконец Фома каким-то выделанно-слабымголосом,
– где же они, где эти деньги? Давайте их, давайте сюдаскорее!
– Вот они, Фома: последние крохи, ровно пятнадцать, все, чтобыло. Тут и кредитными и ломбардными – сам увидишь… вот!
– Гаврила! возьми себе эти деньги, – кротко проговорил Фома,– они, старик, могут тебе пригодиться. – Но нет! – вскричал он вдруг, сприбавкою какого-то необыкновенного визга и вскакивая с кресла, – нет! дай мнеих сперва, эти деньги, Гаврила! дай мне их! дай мне их! дай мне эти миллионы,чтоб я притоптал их моими ногами, дай, чтоб я разорвал их, оплевал их,разбросал их, осквернил их, обесчестил их!.. Мне, мне предлагают деньги!подкупают меня, чтоб я вышел из этого дома! Я ли это слышал? я ли дожил доэтого последнего бесчестия? Вот, вот, они, ваши миллионы! Смотрите: вот, вот,вот и вот! Вот как поступает Фома Опискин, если вы до сих пор этого не знали,полковник!
