И она ускакала с своим кавалером. Мы воротились. СтепанТрофимович сел на диван и заплакал.
– Dieu! Dieu![64] – восклицал он, – enfin une minute debonheur![65]
He более как через десять минут она явилась по обещанию, всопровождении своего Маврикия Николаевича.
– Vous et le bonheur, vous arrivez en même temps![66]– поднялся он ей навстречу.
– Вот вам букет; сейчас ездила к madame Шевалье, у ней всюзиму для именинниц букеты будут. Вот вам и Маврикий Николаевич, прошупознакомиться. Я хотела было пирог вместо букета, но Маврикий Николаевичуверяет, что это не в русском духе.
Этот Маврикий Николаевич был артиллерийский капитан, леттридцати трех, высокого росту господин, красивой и безукоризненно порядочнойнаружности, с внушительною и на первый взгляд даже строгою физиономией,несмотря на его удивительную и деликатнейшую доброту, о которой всякий получалпонятие чуть не с первой минуты своего с ним знакомства. Он, впрочем, былмолчалив, казался очень хладнокровен и на дружбу не напрашивался. Говорилипотом у нас многие, что он недалек; это было не совсем справедливо.
Я не стану описывать красоту Лизаветы Николаевны. Весь городуже кричал об ее красоте, хотя некоторые наши дамы и девицы с негодованием несоглашались с кричавшими. Были из них и такие, которые уже возненавиделиЛизавету Николаевну, и, во-первых, за гордость: Дроздовы почти еще не начиналиделать визитов, что оскорбляло, хотя виной задержки действительно былоболезненное состояние Прасковьи Ивановны. Во-вторых, ненавидели ее за то, чтоона родственница губернаторши; в-третьих, за то, что она ежедневнопрогуливается верхом. У нас до сих пор никогда еще не бывало амазонок;естественно, что появление Лизаветы Николаевны, прогуливавшейся верхом и еще несделавшей визитов, должно было оскорблять общество. Впрочем, все уже знали, чтоона ездит верхом по приказанию докторов, и при этом едко говорили об ееболезненности. Она действительно была больна. Что выдавалось в ней с первоговзгляда – это ее болезненное, нервное, беспрерывное беспокойство. Увы! бедняжкаочень страдала, и всё объяснилось впоследствии. Теперь, вспоминая прошедшее, яуже не скажу, что она была красавица, какою казалась мне тогда. Может быть, онабыла даже и совсем нехороша собой. Высокая, тоненькая, но гибкая и сильная, онадаже поражала неправильностью линий своего лица. Глаза ее были поставленыкак-то по-калмыцки, криво; была бледна, скулиста, смугла и худа лицом; но быложе нечто в этом лице побеждающее и привлекающее! Какое-то могуществосказывалось в горящем взгляде ее темных глаз; она являлась «как победительницаи чтобы победить». Она казалась гордою, а иногда даже дерзкою; не знаю,удавалось ли ей быть доброю; но я знаю, что она ужасно хотела и мучилась тем,чтобы заставить себя быть несколько доброю. В этой натуре, конечно, было многопрекрасных стремлений и самых справедливых начинаний; но всё в ней как бы вечноискало своего уровня и не находило его, всё было в хаосе, в волнении, вбеспокойстве. Может быть, она уже со слишком строгими требованиями относилась ксебе, никогда не находя в себе силы удовлетворить этим требованиям.
Она села на диван и оглядывала комнату.
– Почему мне в этакие минуты всегда становится грустно,разгадайте, ученый человек? Я всю жизнь думала, что и бог знает как буду рада,когда вас увижу, и всё припомню, и вот совсем как будто не рада, несмотря на точто вас люблю… Ах, боже, у него висит мой портрет! Дайте сюда, я его помню,помню!
Превосходный миниатюрный портрет акварелью двенадцатилетнейЛизы был выслан Дроздовыми Степану Трофимовичу из Петербурга еще лет девятьназад. С тех пор он постоянно висел у него на стене.
– Неужто я была таким хорошеньким ребенком? Неужто это моелицо?
Она встала и с портретом в руках посмотрелась в зеркало.
– Поскорей возьмите! – воскликнула она, отдавая портрет. –Не вешайте теперь, после, не хочу и смотреть на него. – Она села опять надиван. – Одна жизнь прошла, началась другая, потом другая прошла – началасьтретья, и всё без конца. Все концы, точно как ножницами, обрезывает. Видите,какие я старые вещи рассказываю, а ведь сколько правды!
Она, усмехнувшись, посмотрела на меня; уже несколько раз онана меня взглядывала, но Степан Трофимович в своем волнении и забыл, что обещалменя представить.
– А зачем мой портрет висит у вас под кинжалами? И зачем увас столько кинжалов и сабель?
У него действительно висели на стене, не знаю для чего, дваятагана накрест, а над ними настоящая черкесская шашка. Спрашивая, она такпрямо на меня посмотрела, что я хотел было что-то ответить, но осекся. СтепанТрофимович догадался наконец и меня представил.
– Знаю, знаю, – сказала она, – я очень рада. Мама об вастоже много слышала. Познакомьтесь и с Маврикием Николаевичем, это прекрасныйчеловек. Я об вас уже составила смешное понятие: ведь вы конфидент СтепанаТрофимовича?
Я покраснел.
– Ах, простите, пожалуйста, я совсем не то слово сказала;вовсе не смешное, а так… (Она покраснела и сконфузилась.) Впрочем, что жестыдиться того, что вы прекрасный человек? Ну, пора нам, Маврикий Николаевич!Степан Трофимович, через полчаса чтобы вы у нас были. Боже, сколько мы будемговорить! Теперь уж я ваш конфидент, и обо всем, обо всем, понимаете?
Степан Трофимович тотчас же испугался.
– О, Маврикий Николаевич всё знает, его не конфузьтесь!
– Что же знает?
– Да чего вы! – вскричала она в изумлении. – Ба, да ведь и правда,что они скрывают! Я верить не хотела. Дашу тоже скрывают. Тетя давеча меня непустила к Даше, говорит, что у ней голова болит.
– Но… но как вы узнали?
– Ах, боже, так же, как и все. Эка мудрость!
– Да разве все?..
– Ну да как же? Мамаша, правда, сначала узнала через АленуФроловну, мою няню; ей ваша Настасья прибежала сказать. Ведь вы говорили жеНастасье? Она говорит, что вы ей сами говорили.
– Я… я говорил однажды… – пролепетал Степан Трофимович, весьпокраснев, – но… я лишь намекнул… j’étais si nerveux et malade etpuis…[67]
Она захохотала.
– А конфидента под рукой не случилось, а Настасьяподвернулась, – ну и довольно! А у той целый город кумушек! Ну да полноте, ведьэто всё равно; ну пусть знают, даже лучше. Скорее же приходите, мы обедаемрано… Да, забыла, – уселась она опять, – слушайте, что такое Шатов?
