– Вы ранены? – услышал ювелир юный, почти детский, голос.
– Не сильно. Какие-то негодники забросали меня камнями, когда я гулял поблизости.
– Посидите тут, я кликну маму, и мы перевяжем вам рану. У нас есть мазь из меда, она совсем не жжется…
– Ты сама как мед, девочка моя, – ответил ювелир.
Волосы ее были собраны в толстую косу, которую, наверное, плели все пчелы сада, придав ей медвяный цвет, а голос был сладким, как цветочный нектар. «Она похожа на святую», – подумал Кортес; он не помнил, чтобы видел ее во время воскресного обеда, хотя она, вероятно, была дочкой кого-то из арендаторов.
Девочка (а вовсе не ее мать) принесла глиняную миску, промыла рану, помазала лечебным бальзамом из небольшого горшочка и перевязала чистой тряпкой.
– Вот увидите, скоро боль пройдет и вам станет лучше… Меня вчера здесь не было, поэтому мы не знакомы, – сказала она, словно бы прочла мысли Шрама. – Я была у бабушки. По воскресеньям она любит обедать со мной. Ну, попробуйте немного пройтись!
Девочка помогла ему подняться и протянула руку. Кортес чувствовал, что нога уже не так болит, но ходить было еще трудно.
– Я принесу вам палку, – и она снова убежала в дом.
– У вас не дочка, а настоящее сокровище! – воскликнул ювелир, обращаясь к Микеле Фустер. – Чудесный ребенок!
– Вы так считаете? Спасибо. Если хотите, можете переночевать здесь. А завтра, когда мы поедем в город на рынок, можем вас отвезти… Вам будет тяжело идти с такой раной.
– Я предпочел бы оказаться дома сегодня, но от всего сердца благодарю вас за милосердие. Надеюсь, палка поможет мне дойти.
Отец Феррандо никак не мог сосредоточиться на чтении бревиария, погруженный в мысли о событиях сегодняшнего вечера и о смерти Дурьей Башки.
Отец Аменгуал, напротив, чувствовал себя совершенно удовлетворенным. Дела явно начали складываться в его пользу, и это вселяло оптимизм. Словно по мановению волшебной палочки он закончил дециму, которую начал накануне, – ей предстояло открывать «Историю Майорки» хрониста Анжелата. Теперь монах повторял стихотворение вслух:
Mallorca, patrida dorada,por hechos de tanta sumano sabe si a vuestra plumadebera mas que a la espada.Cuando mira celebradasu forma de polo a poloa vos la atribuye solo,que si con esfuerzo y artemil trofeos le dio Marte,vos le dais luz com Apolo[95]
, —и расхаживал по келье, чрезвычайно довольный результатом своего поэтического вдохновения, – правда, несколько преувеличенным, поскольку Анжелат, пузатый и коротконогий, вовсе не походил на Аполлона. Однако когда солнечные лучи осветят остров, его книга о сестре Норете Каналс затмит своим сиянием солнце, поскольку в ней говорится о Божественном Свете, мистическом факеле, языке пламени Духа Святого. Впрочем, отцу Аменгуалу было уже все равно: он свой труд закончил. А хронист должен быть только благодарен за такие похвалы.
Когда мессир Анжелат вернулся домой, то был приятно удивлен, обнаружив там подарок, присланный его другом из Барселоны. Развернув сверток, хронист убедился, что Агусти Понс выполнил обещание – перед ним лежал том La patisserie française, où est enseignée la maniere de faire toute sorte de pâtisseries très utiles à toutes sortes de personnes[96]. Именно его Понс так нахваливал за превосходные рецепты, которые сможет воплотить его кухарка – разумеется, после того, как историк их ей переведет. У Анжелата потекли слюнки от одной только мысли о том, какие гастрономические сокровища таит в себе книга[97]. Но, начав читать, он с неудовольствием обнаружил, что практически ничего не понимает. Большинство слов были ему незнакомы. А не зная точно, какие необходимы ингредиенты, Жоана-Мария не сможет ничего приготовить. Напрасно его живот бурчал, предвкушая грядущие пиршества. «Бедный я, несчастный! Кто мне поможет, когда я слыву лучшим знатоком французского в городе?» И пока его взгляд перескакивал с Oranges à la neige de claire avec soufflé[98] на Biscuit flambé au vin doux[99], а оттуда – на Omelette farcie au cerises[100], воображение рисовало подносы и блюда, полные изысканных сладостей.
Габриел Вальс Старший, несколько испуганный той срочностью, с которой наместник короля призвал его к себе, торопился во Дворец. Едва мажордом объявил о его прибытии, как старейшина еврейского квартала уже стоял перед его превосходительством. Сеньор маркиз заговорил с ним любезнейшим тоном, на который переходил лишь с теми, кого считал близкими друзьями. Сев возле письменного стола, на котором были разложены бумаги, так долго остававшиеся понапрасну в руках наместника короля, Вальс отер платком лицо и попросил прощения у сеньора маркиза за подобную вольность в его присутствии. Однако капли пота, выступившие на лбу и стекавшие по щекам, помешают ему самым внимательным образом выслушать то, что желает сообщить господин наместник. А это, судя по той поспешности, с которой его вызвали, несомненно, вещь чрезвычайно важная…
– Я призвал тебя, Габриел, чтобы сообщить… – начал маркиз и сделал паузу.
Колокол на кафедральном соборе пробил шесть часов вечера.
Себастья Палоу встретил Пере Онофре с распростертыми объятиями на глазах у изумленных крестьян, топтавшихся в лавке его матери. Такая откровенная демонстрация дружеских чувств между высокородным шевалье и человеком низкого происхождения, да еще и грязной крови, поставила их в тупик. Себастья заметил это, но не пожалел о своем жесте. Он любил торговца за все, что тот для него сделал, а это было превыше любых генеалогических свитков. По дружбе Вальс ссудил ему сто майоркских унций безо всяких процентов. И племянник наместника все еще был должен Габриелу. Агило был больше, чем просто приятель. Он – близкий друг, поэтому и получил от Палоу пачку бумаг, надушенных туалетной водой и перевязанных бархатной лентой, с поручением доставить их в Ливорно.
