в бригадах есть и девчата из Ханоя. Они даже здесь умудряются выступать на праздничных вечерах в длинных белых платьях с разрезами (сами шьют их из парашютов осветительных ракет), напудренные собственноручно натертой из рисовых зерен пудрой, с подкрашенными губами (помаду заменяет маркая красная бумага — обертка от патронов). Лиен чудилось, будто она слышит властный зов этих людей, живущих напряженной и трудной жизнью; она мечтала поскорее отправиться в путь по дальним дорогам и петь для солдат на переднем крае. Ей и в голову не могло прийти, что Ханой вскоре тоже станет фронтовым городом и она будет петь перед солдатами здесь, рядом с торчащими из-за бруствера пушками. И, узнав ее голос, До найдет ее и крепко сожмет ее ладонь в своей большой горячей руке, вымазанной в песке и глине…
Он расспрашивал, как здоровье его матери, что пишет отец, есть ли письма от Куи и ее мужа. Она отвечала ему, а сама думала о другом: она знала, что полюбит До, от этого никуда не уйдешь; ему не придется больше робеть перед решительным объяснением, сейчас ни к чему эти клятвы на старинный манер…
— Кто-то стоит на той стороне улицы и смотрит на нас!
— Лиен, спойте мне что-нибудь, тихонечко.
— Что же спеть, может, вот эту… «Ханойцы»? Муж сестры, когда они собирались в дорогу, принес дан[27], и Куи пела эту песню.
— Вот черт, трамвай! Не успел я послушать песню. Может, хоть скажете что-нибудь на прощание?
Она стояла молча. До хотел было что-то еще сказать, но понял: это уже ни к чему. Лиен вдруг обняла его и неловко поцеловала в губы.
— Будете теперь надо мной смеяться?
— Смеяться… я?
Ветер, легкий, словно пола шелкового платья, летел вдоль улиц. Зазвенел звонок трамвая, и из-под дуги снопом брызнули искры. Где-то над Зяламом[28] по небу, точно прутья гигантской метлы, прошлись лучи прожекторов. Завтра Лиен будет выступать на том берегу перед артиллеристами и рабочими, восстанавливающими мост.
* * *
Ночь была темной, но До, вспоминавший свою встречу с матерью, не замечал этой кромешной тьмы. Мать была самым близким человеком на свете, а ведь он так редко думал о ней. Он, конечно, не помнил, как мать носила его на руках и какие она говорила ему тогда ласковые слова. Но он знал: мать любила его с самого первого дня и растила его в каждодневных трудах и заботах.
В апреле в зарослях огнецветных личжи куковали кукушки. Белые облака и небесная синь отражались в медленных водах реки Дай[29]. В тех краях жили мамины родичи, и она переехала к ним вместе с сыном. Родня была так многочисленна, что он никак не мог запомнить всех в лицо. Тетки, родные и двоюродные, иные старше его лишь на несколько лет, задаривали его подарками. Все хорошо бы, да только родственники без конца подбивали маму снова выйти замуж. В такие дни она подолгу не выходила из кухни, и плечи ее платья становились белыми от пепла; очаг топили соломой, и от едкого дыма щипало глаза. Мать, женщина рослая и крепкая, выбегала во двор и, сняв с головы косынку, стряхивала пепел. Одна лишь бабушка противилась сторонникам нового мамина замужества. «Люди болтают дурное о моем зяте, а вы и рады! — твердила она. — Стыда не оберетесь, когда он возвратится». А мама говорила ей: «Наверно, его и вправду убили, осталась я одна с малышом, если уж сын совсем отобьется от рук, придется идти замуж». До приходил в ужас: нет, нет, он будет хорошим и послушным. И, прижавшись к матери, плакал навзрыд. А мама, глядя на него, смеялась и говорила: если он и впрямь такой послушный, пусть замолчит сию минуту. Ну а легко ли, когда разревешься по-настоящему, вот так, сразу остановиться? Мама же знай укоряла его…
Теперь-то он понял, у нее на уме тогда было одно: хоть бы он подрос поскорее. Мать с первого дня хотела, чтобы он стал солдатом. Когда их провожали в армию, на клумбах посреди школьного двора алели цветы. Мама, улыбаясь, разговаривала с учительницей, и он услыхал ее голос: «Гляжу я на До — вылитый отец! Похож на мужа как две капли воды». За эту веру в него он был благодарен матери. Лицо ее — в тот день, когда они прощались, — он запомнил на всю жизнь. И на дальних дорогах, и в минуты боя оно вдруг являлось ему как воплощение незыблемой веры, придавая ему силу и стойкость перед самыми тяжелыми испытаниями. Мать, провожая отца, не спросила, когда он вернется, она сказала только: «Ну, счастливо. Если будет возможность, черкни нам хоть пару слов, чтоб мы здесь не волновались». Отец ничего не обещал ей и промолчал в ответ на эту ее нехитрую просьбу, но сыну тогда сказал: «Запомни, куда бы тебя ни занесло, пиши матери регулярно. Будешь лениться, я, когда встретимся, тебе это попомню!» — «Да будет вам, — вмешалась мама. — Оба небось хороши, как ухватитесь за ружья, обо всем и думать забудете». До понимал: сказано это было лишь для острастки, сама она так не думала. Кто ж позабудет мать, что осталась дома одна-одинешенька? Каждый ведь только о том и мечтает, как он вернется домой и, скинув форму, усядется за сваренный матерью обед… То-то отец удивится, увидав за столом рядом с мамой девушку, живущую по соседству! Мама, конечно, сперва промолчит: пусть, мол, глядит, изумляется. А он сам и Лиен небось растеряются, не найдутся, что и сказать. Ну да отец хоть и строг, а мамино слово для него — закон. Так что придется им во всем положиться на мать. Он знал: этот день настанет, он ждал его и верил, как верил в неизбежную и полную победу. И это правильно, что мы уже сегодня думаем о прекрасном будущем, о тех радостях, которых мы так жаждем и которые с каждым днем все ближе и ближе, потому что рождаются из нынешних наших тревог, сомнений и поисков.
Этой ночью он бодрствовал у орудий вместе со своими однополчанами, чтобы мать могла спать спокойно. Будь она сейчас здесь, с ним, он поклялся бы ей, что готов, если понадобится, в завтрашнем бою пролить свою кровь, чтобы враг был разбит, чтобы радостный день победы поскорее пришел в ее жизнь и родной город снова узнал счастливые мирные дни.
Разве забудешь те вечера, когда синий туман, цепляясь за крыши деревьев, сползал на улицы и мать возвращалась с работы. Она
