королю объявить крестовый поход, так тот же Эльденберг, не говоря уже о его сокольничем Марке, начнет в голос стонать о том, что доспехи великих воинов сгнили, или, по крайней мере, нуждаются в срочном ремонте. А ремонт, это, разумеется, дело весьма и весьма дорогостоящее. И без помощи королевской казны практически невыполнимое. Вот и приходиться моему доблестному повелителю отказывать себе в стольких житейских радостях, дабы обеспечить своих придворных всем необходимым для вышеупомянутого богоугодного дела, что идет блистательный монарх на тысячу мелких, не делающих ему чести, ухищрений. Типа того, что приходиться бедному Георгу создавать, так называемый фонд Пленения, куда заранее он откладывает часть своей отнюдь не безразмерной казны, на случай, если злобные сарацины возьмут его в плен на Святой земле и по сарацински жестоко и недвусмысленно потребуют выкуп. Надо будет его заплатить? Разумеется. Кто спорит? Никто. Может быть, только королева чуть-чуть поспорит и все. Но на королеву всегда найдется управа в лице нашего церемониймейстера Витольда. Тем более, что король в курсе, благодаря Вашему покорному слуге, их непростых и в высшей степени недоступных простому смертному взаимоотношений. И то, что он закрывает глаза на все эти вещи, только потому, что поступает он так, лишь из соображений государственной необходимости и политической целесообразности, а время от времени совершающий с королевой половой акт вышеупомянутый церемониймейстер, прекрасно осведомлен, что о характере этих актов, их ходе, направленности, ориентации и, если желаете, той же пресловутой целесообразности, монарх осведомлен во всех подробностях, опять же благодаря своему верному Куко, которому претит изначально и по долгу службы, все, что связано с развязностью, разнузданностью и вседозволенностью, ибо как всякий достойный придворный он в первую очередь обязан думать об интересах государственных и… Короче вы понимаете, о чем я хочу Вам сказать…
Вот и приходиться бедняге Георгу откладывать свои скудные сбережения в фонд Освобождения Из Сарацинского Плена и потихоньку пропивать их, в надежде на то, что этого плена ему удастся избежать. Пропивать казну просто так, Георгу не позволяет совесть, и это отрадно, иначе я непременно бы в нем разочаровался и ни за какие коврижки не позволил бы самостоятельно съедать столь любимый им шоколадный торт в канун праздника Вознесения.
А так приходиться нашему столь любимому повару Огюстену на каждый праздник изготовлять два торта. Один королю, а другой… на всякий случай.
* * *
Эритрея. Лагерь археологов в окрестностях Асмара. Наши дни.
У самого берега моря стояло шесть одинаковых палаток и длинный ангар непонятного назначения. Ослепительное солнце играло на стеклах очков Мари-Энн и иногда казалось, что это и не очки вовсе, а какие-то синхроплазмобластеры, прожгут насквозь, и превратиться бренное тело твое в кучку остывающего пепла, а вместе с ним младое, горячее сердце и прочие внутренние органы.
Как ни странно на шум моторов никто из лагеря не вышел. Француженка кусала нижнюю губу и заметно нервничала. Мы выбрались из машин и направились к палаткам по песку.
– Жак! – позвала наша спутница, но никто не отозвался.
– А наверное еще есть Франсуа, Поль, Жан-Клод… И все как один брюнеты с голубыми глазами, – бормотал Макс вполголоса, – Знаешь старый французский анекдот?
Но анекдотом порадовать нас Макс не успел. Мы добрались до первой палатки и замерли на пороге, Мари-Энн первая, мы чуть сзади.
Сонно гудели мухи. Их было много, очень много. Сладковатый запах разложения стоял в воздухе. Француженка попятилась, и я увидел лежащих на брезентовом полу брюнетов. Их было два. Один маленький щуплый, другой массивный и ростом под два метра. Объединяло их только то, что оба были безнадежно мертвы. Как говаривал Джонсон: « Труп он и в Африке труп».
Спасать здесь было некого. Я не заметил, как Мари-Энн покинула палатку, но вскоре услышал ее отчаянный крик. Мы с Максом выскочили следом и увидели нашу француженку на пороге второй палатки уже без очков, растрепанную и рыдающую. От ее шарма не осталось и следа.
– Они умерли. Они все умерли… – бормотала она по-французски, пока Макс пытался влить в нее из металлической фляги немного медицинского спирта. Я обошел оставшиеся палатки и ангар, и нашел еще восемь трупов. Среди них была одна женщина. Перед осмотром тел я надел перчатки и марлевую повязку. Все признаки чумы были на лицо. Но что-то было не так, что-то не вязалось. Как-то очень быстро все произошло, неестественно быстро. Если, разумеется, верить той скудной информации, которую мы получили от нашей спутницы. Процесс болезни должен был растянуться, по крайней мере, на несколько дней. Беспокоила меня и еще одна вещь. Чуть позже я понял какая. В палатках археологов царил невообразимый бардак. Я, конечно, допускал мысль о том, что усопшие могли быть людьми, скажем так, неаккуратными, но не до такой же степени! Похоже, тут кто-то побывал до нас, и этот кто-то явно не был членом экспедиции.
Я снова вышел на солнышко. Оно было все такое же как всегда: немного жаркое, немного блестящее и абсолютно равнодушное к проблемам обогреваемых им людей. Опустившись на песок, я закурил последнюю сигарету, прекрасно понимая, что обо всем случившемся необходимо срочно куда-нибудь сообщить, что нужно поговорить с Мари-Энн и вообще что-то делать, но от всего увиденного просто хотелось вот так сидеть, курить и смотреть на море.
Как ни странно, мне показался почему-то ужасно забавным тот факт, что я в отличие от большинства присутствующих до сих пор жив. А вот лежит чья-то фетровая шляпа. Еще вчера ее владелец носил ее, заботливо поправлял, смахивал с нее песок, будучи выпившим, наверняка, забывал повсюду, а потом разыскивал, где ни попадя. А теперь лежит владелец, так же как и эта шляпа, на горячем африканском песке, и толку от него, в отличие от шляпы, ровным счетом никакого.
Я докурил, вздохнул и побрел в сторону Макса, который, похоже, немного привел даму в чувство и теперь разливал в пластиковые стаканчики остатки спирта, сокрушенно при этом качая своей рыжей башкой.
– Давай и мы по чуть-чуть, – буркнул он, подавая мне один из стаканчиков, – черт…уже почти ничего не осталось. Мы выпили и немного помолчали. Мари-Энн замкнулась и сидела, словно каменная на каком-то ящике, скрестив свои красивые руки на коленях.
– У вас есть какая-нибудь связь с внешним миром? – спросил Макс.
– Нет, – произнесла Мари-Энн. Голос ее был тихий и печальный. – Радиостанция испорчена. У Вопенара был сотовый телефон, но кончились батарейки.
– А у других?
– Нет. Только у него и у меня. Но свой я …– она
