кое-что повидала. Одного поля мы ягода, Натка. Разве не так?
Она чувствовала в его словах какую-то правду, но противилась этому сравнению.
— Во всяком случае, я не изменяла, — помолчав, сказала она, — не пропадала где-то, не шлялась.
— Значит, изменяли тебе.
— И ты первый, Страхов.
— Но не последний, — самоуверенно сказал он. — И, вообще, к чему эти разговоры? Бросим все это. Если хочешь знать, я не женился второй раз потому, что всегда помнил: у меня есть ты. Но вернуться к тебе не мог — обстоятельства…
— Куча детей?
— Не говори глупостей! — возмутился он. — Во-первых, я был за тридевять земель. Почему не писал? Нельзя было. Попал в окружение, находился в плену. Бежал. Скрывался от немцев у одной женщины. Ну жил с ней… Иначе нельзя было. Пришли наши. Пока проверяли да устанавливали, прошло немалое время — десять лет. В пятьдесят пятом году реабилитировали. Вышел оттуда гол как сокол. В таком виде постеснялся к тебе ехать. Устроился в областном городе на работу. Руководил ансамблем песни и пляски. Поднялся на ноги, вернулся к тебе. Вот и все.
Когда он говорил, она следила за выражением его лица, глаз — все выходило у него естественно.
— Не верится что-то, Страхов, — Наташа покачала головой. — Во время войны я сверялась о тебе, сказали, что ты пропал без вести. Через несколько лет снова поинтересовалась, сообщили, что ты жив и здоров, демобилизовался. А говоришь — осудили. Зачем же клеветать на себя, зачем валить на обстоятельства?
— Тебя неправильно информировали. — Он поднялся со стула и начал нервно ходить по комнате.
Действительно, он был в плену, бежал, скрывался от немцев у молодой женщины. Когда город был освобожден, его направили в тыл. После окончания войны демобилизовался и вернулся к той женщине, у которой жил во время оккупации. Устроился руководителем ансамбля песни и пляски. Увлекался молодыми танцовщицами и певицами. За аморальное поведение был отстранен от работы. Женщина с ним разошлась. Ему ничего не оставалось делать, как снова прикатить в Москву.
— Знаешь, Натка, — он подошел к ней, положил руку на плечо, прочувствованно произнес: — Не стану тебя убеждать, но то, что сказал, действительно так…
— Странно… — она отклонилась от него. — Там, где я сверялась, или говорят правду, или вообще ничего не говорят.
— Но бывают исключения, — быстро нашелся он и, видя, что разговор ни к чему не приведет, постарался замять его. — Бросим все это, я очень истосковался по тебе. — Он взял стул, сел с нею рядом. Вдруг обхватил ее за талию, прижал к себе. Она поднялась, поднялся и он. — Ты чертовски хороша, Натка, — и, прежде чем она успела его отстранить, снова привлек ее к себе.
На какое-то мгновение она почувствовала, что не в силах противиться. Потом опомнилась, выпрямилась, как пружина. Лицо ее горело, глаза светились. Он застыл, пораженный ее красотой.
— Натка, я не думал, что ты такая. — Он с изумлением смотрел на нее.
Но она уже пришла в себя. Будто с ней ничего и не происходило. Только глубокие, немного раскосые оливковые глаза говорили о ее женской силе, которая притягивала к ней не только Страхова, но и Колесова, и Ивана, который существовал, жил в ее сердце. Когда Страхов снова приблизился к ней, она отпрянула:
— Отойди! Не трогай!..
Он понял, что настаивать не только бессмысленно, но, пожалуй, и опасно.
— Ну что ж, насилу мил не будешь, — криво усмехнулся он. — А жаль… Я все-таки муж.
— А где это записано? На воде вилами? — Она с ненавистью смотрела на него. — Сам был против загса, тянул время, пока не мобилизовали на фронт. Теперь я не верю ни одному твоему слову.
— Ладно, Натка, — лицо его стало жалостливым, — я виноват… Каюсь… Во всем каюсь. Если можешь, прости. Теперь жизни без тебя нет… Право, не знаю, как быть. — Он умоляюще смотрел на нее. — Ты одна, и я один, почему бы нам не жить вместе? — Он помолчал. — А сейчас, вероятно, мне надо уйти. Если разрешишь, зайду, — сказал он, застегиваясь на все пуговицы. Помедлил еще, повернулся и ушел.
Наташа знала, что Страхов теперь от нее не отстанет.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Обычно, придя в лабораторию, Прутиков немедля надевал халат, садился за свой стол и просматривал записи, сделанные лаборанткой, или отправлялся в вегетационный домик, где под стеклянной крышей росли подопытные растения. Он заходил туда каждое утро. Останавливался на пороге и, скрестив на груди руки, разглядывал своих подопечных, улыбался и удовлетворенно хмыкал. В зависимости от задачи опыта одни растения были низкорослые, другие вымахивали под самую крышу. Прутиков подходил к каждому, внимательно осматривал, трогал руками, порой приговаривал: «То-то и оно, сил не хватает». Он склонялся над чахленьким растеньицем, которое держал на голоде, и утешал, как больного человека: «Ничего не поделаешь, извини, наука требует». Подходил к самому мощному зеленому великану: «А ты молодец!»
Иногда, бывая здесь, он вспоминал себя желторотым студентом. Вспоминал, как работал в провинции на опытной станции, но чаще всего приходило на память то время, когда писал первую диссертацию.
Среди профессоров он отличался дисциплинированностью. Те его коллеги, которые заведовали большими лабораториями, общие собрания посещали редко, он же приходил на каждое и всякий раз выступал, и его стали выдвигать в партбюро. Вначале единственный профессор среди членов бюро, он имел вес, его избрали секретарем, потом переизбирали несколько раз. Он ревностно следил за выполнением положений Устава партии. Был нетерпим, когда коммунистами нарушалась дисциплина. Партийная работа шла гладко…
В это утро он не надел халата, не пошел в вегетационный домик. Медленно ходил по комнате, думая о Буданове. Вот упрямец! А как дерзко, независимо держится! На него пишут докладные, а он не делает никаких выводов, во всяком случае, не помогает Кочкареву. И в личной беседе, и на заседании актива Прутиков не заметил в Буданове ни смятения духа, ни раскаяния — тот вел себя так, будто был во всем прав. И Прутиков догадывался, как нелегко с ним Кочкареву. Иначе думать было нельзя, ибо не Буданов жаловался на Кочкарева, а Кочкарев на Буданова. Судя по двум докладным, он имел все шансы быть дважды наказанным — и по административной, и по партийной линии. Но этого пока не случилось. И Прутикова удивляла неблагодарность Буданова: не понимает чудак, что и Кочкарев, и Голубев, и он, Прутиков, относятся к нему по-человечески, хотят уладить все по-хорошему.
Кочкарева Прутиков считал авторитетным руководителем. На него не поступало ни письменных жалоб, ни заявлений. Что же касается публичного выступления Буданова на собрании, где он подверг острой
