все люстры. Так бывает, когда собирается узкий круг Политбюро: Берия, Молотов, Каганович, Маленков, Хрущев, Ворошилов, Микоян. Ну и вляпался: иду стучать на Берию, а четырехглазый сам у отца сидит. Власик и Поскребышев подбежали еще на крыльце:
— Василий Иосифович, что случилось?
— Мне нужно повидать отца, — сказал он, интонацией не давая никаких шансов на отказ.
— Да ведь у нас же заседание Политбюро, Василий Иосифович!
Он отстранил нажратое на семге и икре пузо генерала:
— Ничего, я на минутку!
Проходя по комнатам все ближе к кабинету, он увидел отражающийся в зеркале ряд стульев, на них сидел ожидающий вызова чиновный народ, в том числе Деканозов, Кобулов и Игнатьев — бериевская хевра, «динамовцы». Поскребышев забежал вперед и встал в дверях кабинета:
— Да ведь нельзя же прерывать, Василий Иосифович!
Сын вождя нахмурился, произнес с отцовской интонацией:
— Перестаньте дурака валять, товарищ Поскребышев!
Верный страж в ужасе качнулся под волной перегара.
В кабинете между тем обсуждался довольно важный вопрос — о поголовном переселении евреев в дальневосточную автономную республику со столицей в Биробиджане. В частности, обсуждались проблемы транспортировки. Лазарю Моисеевичу Кагановичу, как ответственному за пути сообщения — недаром ведь в свое время народ назвал его «железным наркомом», — был задан вопрос: достаточно ли будет накоплено к определенному сроку подвижного состава, речь ведь все-таки идет о почти одномоментной переброске двух миллионов душ. Лазарь Моисеевич заверил Политбюро, что к определенному сроку будет высвобождено достаточное количество вагонов и паровозов.
— Ну а дальше? — прищурился на него Сталин. — Какие перспективы развития этого края тебе представляются, Лазарь?
Он посасывал пустую трубку: проклятые врачи все-таки настаивают на прекращении курения. Массивная физиономия Кагановича мелко задрожала, как будто он сидел не у старого друга на даче, а в купе поезда на полном ходу.
— Я думаю, Иосиф, что трудовые силы еврейского народа сделают все, чтобы превратить свою автономную республику в цветущий советский край.
Сталин хмыкнул:
— А что, если они тебя там выберут своим еврейским президентом?
Все вожди хохотнули, в том числе и Молотов, которому лучше бы помолчать: у всех ведь на памяти, как его евреечка Полина крутила шашни с Голдой Меир и с разоблаченными сейчас членами Антифашистского комитета, как она по указке «Джойнта» ратовала за то, чтобы в Крыму был создан новый Израиль. Каганович дернулся вперед, как будто его вагон внезапно остановился.
— Ты что, Лазарь, уже шуток не понимаешь? — упрекнул его Сталин и повернулся к Берии: — А как, Лаврентий Павлович, по вашему мнению, воспримут эту акцию наши друзья в капиталистическом мире?
Зампредсовмина и куратор органов безопасности был, очевидно, готов к такому вопросу, ответил бодро и шибко:
— Уверен, товарищ Сталин, что подлинные друзья Советского Союза правильно поймут действия советского правительства. В свете приближающегося раскрытия зловещей группы заговорщиков эта акция будет воспринята как меры по защите трудовых слоев еврейского народа от вполне объяснимого гнева советских людей. Таким образом, эта акция будет еще одним подтверждением незыблемой интернационалистской позиции нашей партии.
Хорошо, подумал Сталин, очень хорошо размышляет мингрел.
— Ну а какие меры вы примете для разъяснения подлинной сути этой интернационалистской акции?
Берия и к этому вопросу оказался готов.
— Мы сейчас прорабатываем целую серию мероприятий, товарищ Сталин. Есть мнение начать с коллективного письма выдающихся советских деятелей еврейской национальности, которые одобрят…
В этот как раз момент в кабинет в буквальном смысле на полусогнутых вошел Поскребышев. Всем своим телом выражая благоговение ко всем присутствующим, он прошел к Хозяину и стал ему что-то нашептывать на ухо. Напрягшись до предела своих немалых возможностей, Берия смог уловить только «…крайне срочно… на несколько минут…». Он почувствовал почти непреодолимую потребность выйти из кабинета и выяснить, кто или что осмеливается прерывать историческую сессию, однако все-таки сумел обуздать эту потребность, и правильно сделал, потому что Сам вдруг встал и вместе с Поскребышевым вышел из кабинета. Даже не извинился, подумал Берия, даже не посмотрел на ведущих деятелей государства. Какая бесцеремонность! Какой все-таки недостаток воспитания у этого картлийца!
Сталин вышел в столовую и увидел стоявшего у окна Василия. В последнее время стали поступать сигналы — безусловно, идущие через Берию или с ведома Берии — о непомерном пьянстве сына. Якобы частенько голову теряет, дерется, шляется в непотребном виде. Сейчас Сталин с удовольствием увидел, что слухи, очевидно, преувеличены. Василий был трезв и строг, застегнут на все пуговицы, волосы гладко причесаны; в общем и целом, неплохой парень. Он любил сына — не того, а этого, то есть того, который не тот, а другой, вот именно этот — и нередко жалел, что марксистское мировоззрение мешает ему передать власть по наследству.
— Ну, что у тебя стряслось? — довольно добродушно спросил он.
В последнее время под давлением проклятых врачей, среди которых, к счастью, становилось все меньше евреев, он бросил курить и увеличил прогулки. В результате стало меньше раздражительности, четче обрисовывается историческая перспектива.
— Отец, я знаю, что тебе сигналят про меня, — сказал Василий, — а между тем я вот сегодня сам пришел к тебе с важным сигналом о нездоровой обстановке…
Через десять минут Сталин вернулся в кабинет. Вожди за время его отсутствия не сказали друг другу ни одного слова: в оцепенении ждали, чья откроется шкода. Он сел на свое место, минуту или две копался в бумагах… будто стайка пойманных птиц, трепетали в тишине сердчишки вождей… потом вдруг отодвинул все бумаги, вперился страшным взглядом в залоснившуюся физиономию Лаврентия, свирепо заговорил по-грузински:
— Чучхиани прочи, что ты творишь, подонок?! Работаем над историческими решениями, от которых счастье человеческое зависит, а ты, дзыхнера, не можешь свой, хлэ, грязный шланг завязать, гамохлэбуло! А ну, сними очки, нечего на меня стеклами блестеть! Немедленно отпусти эту девчонку и оставь всех этих Градовых в покое, дзыхнериани чатлахи!
Из всех присутствующих только Микоян немного понимал, что к чему. Он обменялся взглядами с Хрущевым и прикрыл глаза: дескать, объясню потом. Нам всем надо было грузинский учить, подумал Никита. Эх, лень российская…
Обратно летели по той же осевой, на виражах дико раскрывались московские панорамы. Васька скалился, гордился собой: недавний разговор с отцом был почище любого испытательного полета. Пловчиха нежно шептала в джугашвилиевское ухо:
— Какой ты смелый, как ты ценишь дружбу!
Он захохотал:
— При чем тут дружба? Кого я вместо Борьки Градова выставлю на осенний кросс?
На второй день после только что описанных событий в своем кабинете на площади Дзержинского был найден генерал-майор Нугзар Сергеевич Ламадзе. Простреленной головою он лежал на письменном столе. Вся правая половина обширного зеленого
