Василий Аксёнов
ЗЕНИЦА ОКА.
ВМЕСТО МЕМУАРОВ
От автора
С нарастанием числа лет я все больше получаю приглашений от издателей перейти на жанр воспоминаний. Многие говорят, что это модно, многие гарантируют успех на рынке. Немногие — те, что не спешат, — говорят, что это вроде бы мой долг. Кому долг и велик ли он? Долг прожитой жизни, ностальгии. У меня на этот счет есть своя точка зрения. Для меня литература — это и есть ностальгия, ничего больше и ничего меньше. Любая страница художественного текста — это попытка удержать или вернуть пролетающее и ускользающее мгновение. С этой точки зрения смешно ждать от автора двадцати пяти романов еще какой-то дополнительной ностальгии. Лучше уж я увеличу число романов, пока могу. Вот почему я постоянно увиливаю от любезных приглашений.
А вот проект «Вагриуса» мне показался интересным. «Почему бы не собрать публикации в периодике, то есть отклики на актуальные события, начиная с середины девяностых», — спросили меня… Таким образом начала возникать своеобразная книжка, в каждой главе которой речь шла о самых разных событиях и явлениях: например, о военных действиях в Чечне, о зюгановцах в Думе, о баскетболе в США, о сербских демонстрациях со свистками, о суде присяжных, о кончине выдающегося писателя Абрама Терца, о кончине любимого Булата, о шизофренических явлениях в нашей общественной жизни, о зимнем фестивале фонда «Триумф», о матриархате, о бомбежках НАТО, о новой войне на Кавказе, о гражданском обществе, о супертеракте на Манхэттене, о выступлении Путина в Вашингтоне, о зимней Олимпиаде, о футбольном чемпионате мира, о кончине Алика Гинзбурга, о теракте на Дубровке, о казусах советского кино, о гениальности Юрия Казакова.
Все эти события и явления я освещал, разумеется, со своей, сугубо индивидуальной точки зрения, а значит, они носили характер моего личного дневника.
А потом возникла идея второй части книжки, где поместились бы рассказы или отрывки прозы, которые имели бы достаточно тесную связь с моей собственной биографией. Например, «Негатив положительного героя» возник в результате встречи с человеком, возникшим из далеких времен, то есть из молодости. «Три шинели и Нос» представляет из себя чуть ли не документальный рассказ о студенческих питерских временах, о трех моих пальто тех времен и о некоем Носе (Носове), разгуливавшем по Невскому. «Досье моей матери» документально повествует о том, как я в начале девяностых под прицелом двух телекамер знакомился с гэбэшным делом моей матери Евгении Гинзбург в архиве Татарии. «АААА» — это рассказ о путешествии с другом, Анатолием Найманом, на эстонский остров Сааремаа, и все самые беспардонные вымыслы в нем произрастают из сугубо реальных обстоятельств. У персонажа рассказа «Глоб-Футурум» нет реального прототипа, однако он и его окружение отражают множество лиц, что возникали передо мной после первого возвращения из многолетней эмиграции. «Стена» — это первое приближение к Стене Плача в Иерусалиме. «Экскурсия» не содержит и грана вымысла; так нередко бывает по ходу жизни, когда некоторые встречи сами по себе складываются в рассказ. Почти то же самое можно сказать о тексте под названием «Логово льва», если допустить, что Музей-квартира Пушкина на Мойке действительно утратила умывальник поэта. Интересно будет отметить, что большой рассказ «В районе площади Дюпон» является почти дословным отражением одной истории из жизни нашей вашингтонской российской общины; вымышлены лишь имена персонажей. Из архивных глубин библиографами «Известий» был извлечен почти забытый рассказ 1967 года под модным в том сезоне супердлинным названием «Высоко, там в горах, где цветут рододендроны, где играют патефоны и улыбки на устах». Под видом двух незадачливых путешественников «выведены» я сам и друг той поры, поэт Владимир Гнеушев. Весьма интересен также генезис основного рассказа этого сборника «Зеница ока». В самом начале моей писательской жизни, в 1960 году, то есть сорок пять лет назад, я написал рассказ «Голубой глаз отца», в основу которого легла моя реальная встреча с вернувшимся из ссылки отцом. Я предложил его журналу «Юность», но там остереглись его печатать: показался слишком «острым». Я отложил это сочинение и больше к нему почему-то не возвращался, практически похоронил его в своем хаотическом архиве. В прошлом году Александр Кабаков попросил у меня какой-нибудь рассказ для журнала «Новый очевидец», где он вел литературный отдел. Не понимаю, каким образом в памяти возник «Голубой глаз». Я вспомнил его со множеством подробностей, однако решил не искать старую рукопись, а полностью переписать ту историю заново. Так через сорок четыре года возникла вторая, основательно обогащенная версия под новым названием. Ну, и наконец, «Шестьсот метров по прямой», нехитрый ботанический экзерсис, возникший в моем собственном садовом участке в том месте географии, где Франция, закругляясь, перетекает в Испанию.
Что касается третьего раздела книги, то он лишь отражает немыслимое количество интервью, которые я дал за годы российской свободы на бумаге, на радио, на телевидении. Мне очень нравятся российские журналисты: они настырны, легки на подъем, влюблены в свою профессию. Особенно хороши те, кто умеет сохранить интонацию собеседника. Читатель этой книги сможет убедиться в этом.
Ну и что же, разве эта книга не мемуар? Признаю, в ней нет хронологической последовательности, однако есть весьма отчетливый художественный драйв перемешанных кусков нашего времени…
Василий Аксенов
Часть первая
НОСТАЛЬГИЯ ИЛИ ШИЗОФРЕНИЯ
Первомайский январь[1]
Впервые с 1989-го, когда для меня открылся постоянный маршрут между Америкой и Россией, я возвращался из Москвы в таком угнетенном и тревожном состоянии. Опасность коммунистического реванша поднялась в полный рост. Особенно явственно это осознаешь, когда видишь среди новоизбранных думцев вчерашних заговорщиков, Лукьянова и Стародубцева, Варенникова, Ачалова, Макашова. Этими именами список зловещих персон, конечно, не исчерпывается, а намерения свои они достаточно отчетливо провозглашали и в 1991, и в 1993 годах.
Народ проголосовал, что ж теперь поделаешь. Поражает цинизм этого проголосовавшего «народа». Выходит, все разоблачения коммунистических преступлений, произведенные в годы гласности и свободы, все эти бесчисленные дырки в затылках, были им до лампочки? Ничей пепел не стучит в их сердца? Или уж действительно правы были те, кто утверждал, что в
