и т.д. Забавляла всех и его хвастливость (у мене в районi двацiк оден колгосп – двацiк оден голова – двацiк оден баран – коли треба, iду i беру). В пределах района Коля (по его словам) был всесилен – он отдавал приказы председателям колхозов, завбазами и даже заправщикам на бензоколонках, все мог достать и устроить. В перспективе Коля должен был получить от отца файну хату (у него уже есть файна хата, але татова май лiпша), получить большое наследство из Канады, для чего должна была умереть какая-то бабка (смерти которой он ждал с нетерпением, матерно ругая ее за непомерную живучесть) и уехать в Австрию к родственникам. Как и Витю-москаля, Колю я трезвым не видел, хотя в этих делах он был не очень силен. То есть пил он на равных с Витями, но, начиная с 200 грамм, каждая новая порция была уже явно лишней. Иногда он приезжал в лагерь на несколько минут, что-то обсуждал с Олегом, затем торопливо просил: "Олег, налий сто грам, бо менi на пленум". Но, в целом, мы были благодарны ему и за его болтовню, и за барана, за самогон и все те штуки, которые он выкидывал.
Витя-москаль. Мне он не понравился с первого взгляда. Впервые я увидел его вечером в субботу. Он был, по-видимому, в подпитии – красное, склеротическое лицо, красные глаза, красная грудь, выпяченные влажные губы – типичный московский гастрономный алкаш. Неожиданно крепкое рукопожатие. Трезвым я его не видел вообще. Ходить по горам не мог. Таня с Ниной еле спустили его с вырубки, истекающего слезами и соплями – аллергия на пыльцу травы. Он мог часами лежать в обеденной позе римлянина (скорее даже этруска, как их изображают в исторических книгах) на бережке над дорогой и смотреть бессмысленными глазами на жизнь лагеря. Нина за ним ухаживала, время от времени поднося бутерброды. Но где бы он ни был, спал ли в палатке или гулял вдоль ручья, если за столом по какому-нибудь поводу собиралась компания – тут же из-за спин появлялась его рука с кружкой и раздавался блеющий голос: "А мне-э-э…" Однажды случилось невероятное – он все же опоздал, и подбежав к столу, чтобы наверстать упущенное, схватил бутылек с чистым спиртом, плеснул себе полкружки, выпил, закусил, так и не разобрав, что это было. Во всяком случае, на его сонной харе не дрогнула ни одна жилка, на миг в глазах мелькнула тень сомнения – и все. После этого события я проникся к нему большим уважением. По алкогольной выносливости он превосходил всех, даже Gross-Витю, так как пил больше всех при хлипком сложении и среднем весе тела. Витя постоянно был в блаженном, задуренном состоянии, но я никогда не видел, чтобы ему было плохо, чтобы он падал или даже шатался. Удивляла меня и его неприхотливость. Каждый из нас старался улучшить быт лагеря или хотя бы свой. Васи выкладывали дорожки из камней, притащили огромные бревна для сидения. Олег ремонтировал порушенную пьяными комсомольцами палатку, вносил разогретый камень в палатку на ночь и т.д. Ничего такого за Витей не замечалось. Палатку ему мы натягивали под дождем, наспех. После первой ночи он подошел ко мне и пожаловался, что у него и у его супруги во время сна головы свисают вниз. Я равнодушно предложил ему переставить палатку так, как ему господь на душу положит, хоть поперек дороги, но он оставил все, как было, лишь слегка подоткнул под голову пару веток ели. Эта черта характерна для многих в нынешней России. Основная проблема – где и как раздобыть бутылку, а все остальное – к такой-то матери. Не нравилось мне и иждивенчество москвичей (Гросс-Витя ухаживал за ними, как за малыми детями), мне показалось, что они чувствовали себя на положении гостей, что при такого рода отдыхе нежелательно. Из Москвы он привез 30 банок говяжьей тушенки, которую никто не ел и практически всю повез обратно. Наконец, собирая палатку, которую я им предоставил, он оставил (видимо, в силу своего летаргического состояния) половину металлических колышков в земле – я их случайно обнаружил в последний момент при отъезде, что тоже не улучшило моего расположения к Вите. Позже Gross-Витя рассказал мне, что Витя – отличный специалист и у него "золотые руки", что по утрам он никогда не пьет (а тут не было никакой возможности отказаться), так как потом весь день ходит дурной – это как-то смягчило мое отрицательное впечатление, но не развеяло его совсем.
Олег. Больше всех мне понравился в составе нашей экспедиции Олег. Он, по-моему, и взял от Карпат больше других. Пил умеренно и в свое удовольствие, чем в некоторой степени (только в некоторой!) сдерживал нашу гоп-компанию, много работал по лагерю – заготовлял дрова, благоустраивал очаг и места отдыха, в частности, изготовил стул для господина начальника экспедиции. Походил по горам, полюбовался пейзажами с самых высоких точек по обе стороны Сирета, прокачал через себя лишние пару тысяч декалитров карпатского воздуха. Он единственный (кроме меня, конечно), кто поел вволю хорошей спелой малины, черники, нарвал и насушил разных трав для чая. Нельзя не отметить и его вклад в материальный достаток экспедиции. Наконец, Олег достал нам Колю с бараном, самогоном и интересной жизненной позицией. В общем, с таким человек можно и приятно иметь дело.
Гена. Очень ценный человек. Его вклад в матобеспечение трудно переоценить (особенно 30 литров разноцветного вина, причем, заметьте, в разгар Горбачевской "засухи"). То, чем он занимался в Карпатах, даже при большом желании нельзя определить, как отдых. 80% времени он провел в машине – завозил членов экспедиции, регулярно ездил за бараном, за молоком, лечить больной зуб, на барахолку, на экскурсии в Вижницу, в Сторожинец, в Берегомет и т.д. В общем, каждый день он куда-нибудь ехал. А если не ехал, то ремонтировал машину себе и Васе, чинил примус… Вначале мне его было немного жалко – все же переться за 600 километров аж из Киева, чтобы основную массу времени провести за баранкой, по моему мнению, не стоило. Лично я старался без особой нужды даже на дорогу не выходить. В горы он не выходил ни разу, если не считать робкой попытки пройти с семейством на ближнюю вырубку за малиной, до которой они так и не дошли – что-то их испугало. Проведя целый день за баранкой, Гена, как правило, с аппетитом кушал полновесную кружку водки и шел в палатку за ружьем, чтобы немедленно поубивать всех
