В бесконечных странствиях Мусаси все же находил время для рисования, но никому не показывал свои работы. Настало время, когда с помощью кисти он должен запечатлеть памятный день в своей жизни. Произведение предназначалось взору сёгуна.
Мусаси работал быстро, не прерываясь ни на минуту. Последний штрих, и, опустив кисть в воду, он вышел, даже не оглянувшись на творение своих рук.
Выезжая из замка, он чуть придержал коня, размышляя, где же обретает подлинная слава — по ту или по эту сторону крепостных ворот?
Сакаи Тадакацу вернулся в приемную и долго просидел в безмолвии перед непросохшей картиной. Перед ним расстилалась равнина Мусасино, в центре которой восходило гигантское пурпурное солнце. Оно выражало цельность и благородство натуры Мусаси. Остальная часть картины, написанная тушью, передавала настроение осени.
«Мы потеряли тигра», — подумал Тадакацу.
Зов небес
— Вернулся? — воскликнул Гонноскэ, осматривая туго накрахмаленный официальный костюм Мусаси.
Мусаси вошел в дом и сел. Гонноскэ припал к полу в поклоне.
— Прими мои поздравления. Переедешь отсюда завтра?
— Меня не приняли, — коротким смешком отозвался Мусаси.
— Шутишь?
— Нет. Считаю, что все сложилось к лучшему.
— В чем причина отказа?
— Не счел нужным расспрашивать. Я полагаюсь на волю небес.
— Неужели не сожалеешь?
— По-твоему, славу можно добыть только в замке Эдо?
— Кто-то оклеветал тебя?
— Похоже. Мне это безразлично. Сегодня я впервые осознал, что мои мечты и помыслы — всего лишь фантазии.
— Неправда! Я тоже считаю, что Путь Меча и основы справедливого правления, в сущности, совпадают.
— Я рад, что ты согласен со мной. В жизни, правда, идеи одинокого мыслителя редко находят понимание у людей.
— Выходит, наши мысли ничего не стоят?
— Нет, всегда будет необходимость в людях возвышенного ума и духа, как бы не разворачивались события в стране. Путь правления не сводится лишь к «Искусству Войны». Мудрая государственная система должна быть гармоничным соединением военного искусства и изящной словесности. Высшая цель Пути Меча состоит в том, чтобы обеспечить мир в стране. Я понял, что мои надежды были детскими мечтами. Мне суждено стать прилежным слугой двух господ: меча и пера. Прежде чем помышлять об управлении народом, я обязан понять его.
Мусаси невесело засмеялся и попросил Гонноскэ принести тушечницу. Написав письмо, он запечатал его и обратился к Гонноскэ:
— Будь добр, отнести это письмо.
— В резиденцию Ходзё?
— Да. Я изложил все, что думаю. Передай поклон Такуану и господину Удзикацу. Да, и возьми вот это для Иори.
Мусаси протянул Гонноскэ потертый парчовый мешочек с золотым песком.
— Почему ты возвращаешь его? — заподозрив неладное, спросил Гонноскэ.
— Ухожу в горы.
— Мы с Иори хотим неразлучно быть с тобой в горах или в городе.
— Я не ухожу навсегда. Буду благодарен тебе, если ты позаботишься об Иори. Года два-три поживете без меня.
— Удаляешься от мирской жизни?
— Я еще слишком молод для ухода от дел, — засмеялся Мусаси. — И пока не отказался от своих надежд. Меня ждут и желания и разочарования в будущем. Не знаю, кто сочинил песню, но звучит она так:
Страстно мечтаю
Слиться с величием гор.
Но люди неодолимо
Влекут меня к себе.
Гонноскэ слушал, почтительно склонив голову.
— Уже темнеет. Мне пора, — сказал Гонноскэ, поднимаясь на ноги. — Я пошел.
Взяв лошадь под уздцы, Гонноскэ повел ее за собой. Ему и в голову не приходило поехать верхом, потому что лошадь привели для Мусаси. Через два часа он добрался до Усигомэ и отдал письмо Такуану. Здесь уже знали о случившемся от гонца, который сообщил, что Мусаси не приняли на службу из-за нелестных отзывов о его поведении в прошлом. Решающую роль сыграло сведение о том, что он имеет кровного врага, поклявшегося его убить. По слухам, Мусаси заслужил себе расправу. Министры сёгуна провели несколько часов в обсуждении, но и они в конце концов признали справедливыми доводы Осуги.
Такуан ожидал, что найдет в письме Мусаси слова досады и разочарования, но Мусаси писал только о решении уединиться в горах. В письме была и песня, которую он исполнил Гонноскэ. Письмо завершалось словами:
«Беспокойный странник, я вновь пускаюсь в путь без цели и смысла. Быть может, следующие строки объяснят тебе что-то:
Если небо и земля
Воистину мой сад,
Любуясь им,
Я готов покинуть дом,
Имя которому Бренный мир».
Удзикацу и Синдзо до глубины души тронула деликатность Мусаси.
— Он слишком непритязателен, — сказал Удзикацу. — Хорошо бы повидаться с ним, пока он не ушел. Сомнительно, что бы он откликнулся на наше приглашение, так что я сам лучше навещу его.
С этими словами Удзикацу поднялся, но к нему обратился Гонноскэ:
— Задержитесь на минуту. Я тоже возвращаюсь к Мусаси, но он просил передать кое-что Иори. Можно позвать мальчика?
Иори пришел и сразу увидел свой мешочек.
— Мусаси сказал, что это единственная память о твоем отце, — произнес Гонноскэ.
По просьбе Такуана Иори рассказал о родителях.
— Единственное, о чем я не знаю, — это судьба моей сестры. Не помню, чтобы отец и мать что-нибудь говорили о ней. Жива ли она? — завершил он свой рассказ.
Такуан достал из мешочка мятый лист бумаги. Прочитав зашифрованную надпись, оставленную отцом Иори, Такуан едва сдержал возглас изумления.
— Здесь написано про твою сестру, — произнес он, пристально глядя на Иори.
— Я подозревал об этом, но настоятель храма Токугандзи не смог разобрать записку отца.
Такуан начал читать:
«Я решил скорее умереть с голоду, нежели поступить на службу к новому сюзерену. Мы с женой с трудом влачим жалкое существование. Нам пришлось оставить нашу дочь у дверей одного храма в центральной провинции. Мы вложили в ее одежду „голос неба“ и поручили девочку милости богов. Вскоре мы перебрались в другую провинцию. Я купил крестьянский дом в провинции Симоса. Я мечтал навестить место, где мы оставили девочку, но мы жили слишком далеко оттуда. Я не был уверен, пойдет ли на пользу девочке мое появление, поэтому решил не объявляться ей.
Да, родители жестоки. Сердце жгут стихи Минамото-но Санэтомо:
Дикие звери,
Бессловесные твари
