Синдзо не отвечал. Молодые самураи молча пошли от костра. У конюшни они увидели незнакомого мальчика, который расседлывал взмыленного коня.
Вскоре к конюшне подошел Синдзо.
— Хорошо, что ты вернулся! — воскликнул он.
— Вы что, поссорились? — спросил Иори.
— С кем?
— С самураями, которые только что прошли здесь. Они были очень сердитые и как-то странно говорили. Он, мол, трусоват, мы его переоценили.
— Не обращай внимания, — ответил Синдзо. — Где ты был ночью?
— Дома. Учитель вернулся.
— Я знаю, что его должны были освободить. Слышал новость, Иори?
— Какую?
— Твой учитель теперь очень важный человек. Ему невероятно повезло — он будет наставником сёгуна по фехтованию. Мусаси создаст собственную школу.
— Правда?
— Совершенно серьезно. Ты рад?
— Конечно! Можно взять коня?
— Ты ведь только приехал.
— Я поскачу домой и сообщу учителю.
— Не надо. Как только состоится решение совета старейшин, я сам поеду к Мусаси.
Решение вскоре было принято. Из замка прискакал гонец с письмом для Такуана и вызовом Мусаси в канцелярию сёгуна. Мусаси повелевалось явиться на следующий день в Приемный павильон у ворот Вадакура.
Когда Синдзо прискакал к дому Мусаси на равнине Мусасино, он застал хозяина с котенком на руках, беседующим с Гонноскэ.
— Я приехал за тобой, — сказал Синдзо.
— Спасибо, — произнес Мусаси. — Благодарю за заботу об Иори.
Вечер Мусаси провел с Такуаном и даймё Удзикацу, наслаждаясь теплотой их дружбы.
Проснувшись на следующее утро, Мусаси нашел у своей постели сложенное парадное платье, веер и бумажные салфетки.
— Сегодня у тебя великий день, — сказал ему за завтраком Удзикацу. На завтрак подали рис с красными бобами, морского леща и другие праздничные кушанья.
Получив вызов во дворец сёгуна, Мусаси сначала хотел отказаться от высокой чести. В Титибу он много размышлял о двух годах, прожитых в Хотэнгахаре, и о разумном правлении. Мусаси пришел к выводу, что даже Эдо, не говоря уже об остальной стране, не готов к системе идеального правления, о которой он мечтал. Проповедовать основы Пути к государственным делам преждевременно, надо дождаться, какая из сил — Эдо или Осака — установит безоговорочную власть над страной. Мусаси мучил еще один вопрос — если дело дойдет до войны, кого ему поддерживать: Восточную или Западную армию? Или укрыться в горах и питаться кореньями до тех пор, пока не наступит мир?
Мусаси все же не мог отказаться от оказанной чести потому, что подвел бы своих благожелателей и друзей.
В необыкновенно солнечное утро Мусаси в парадном платье ехал на великолепном скакуне к вратам славы.
На въезде к Приемному павильону стоял высокий столб с надписью:
«Спешиться!»
Мусаси соскочил с коня, стражник и конюх приняли поводья.
— Меня зовут Миямото Мусаси, — произнес Мусаси установленную этикетом фразу. — Прибыл по вызову, направленному вчера советом старейшин. Сопроводите меня к начальнику приемной.
Мусаси провели в приемную и оставили там, «пока не последует приглашение». Приемная представляла собой просторную комнату, расписанную птицами и орхидеями. Приемная называлась «Комната орхидей». Появился слуга с чаем и сладостями. Птицы не пели, орхидеи не благоухали, и Мусаси начал позевывать.
Наконец появился круглолицый седоволосый придворный, а может, и министр.
— Вы Мусаси? — спросил Сакаи Тадакацу. — Простите, что заставили вас ждать.
Сакаи был крупным даймё, но в замке занимал весьма скромный пост, имея одного человека в услужении.
Мусаси склонился в поклоне, произнеся предписанную этикетом фразу:
— Я — Миямото Мусаси. Ронин из Мимасаки, сын Мунисая, из рода Симмэн. Явился, повинуясь воле сёгуна.
Тадакацу закивал головой, тряся двойным подбородком.
— Вас рекомендовали монах Такуан и даймё Ходзё, владетель Авы однако в последний момент планы сёгуна переменились, — смущенно заговорил он. — Ваше назначение не состоялось. Совет старейшин сегодня собирался еще раз по вашему поводу. Мы повторно обратились к сёгуну, но, увы, тщетно.
Старик сочувственно взглянул на Мусаси.
— К сожалению, в нашем бренном мире подобные превратности подстерегают нас на каждом шагу, — добавил он. — Впрочем, неведомо, счастье или беда оказаться на официальном посту.
— Да, господин, — ответил Мусаси.
Слова Тадакацу звучали музыкой в ушах Мусаси. Радость переполняла его сердце.
— Я понимаю справедливость высочайшего решения, господин. Весьма вам признателен, — радостно произнес Мусаси.
Он увидел волю небес в таком повороте событий, проявление той воли, которая несравненно могущественней власти сёгуна.
— Я слышал, вы интересуетесь живописью, что необычно для самурая, — дружелюбно продолжал Тадакацу. — Я хотел бы показать сёгуну образчик вашего художественного дарования. Будьте выше пошлых сплетен. Благородный самурай не унижается, опровергая грязные слухи, а оставит немое свидетельство чистоты своего сердца. По-моему, для этого лучше всего подходит живопись. Как вы думаете?
Тадакацу ушел, предоставив Мусаси возможность обдумать его предложение.
Мусаси выпрямился. Он понял смысл слов Тадакацу: сплетня не достойна того, чтобы на нее отвечать. Он должен представить зримое доказательство благородства своей души. Честь его останется незапятнанной, и он не подведет друзей, рекомендовавших его, если сумеет создать достойное произведение.
Взгляд Мусаси упал на белую шестистворную ширму в углу комнаты. Она словно манила художника к себе. Вызвав дежурного самурая, Мусаси попросил принести кисти, тушь, выдержанную киноварь и синюю краску.
Мусаси много рисовал в детстве, спасаясь от одиночества. В тринадцать лет он забросил рисование и не касался кисти до двадцати лет. Во время странствий он не упускал возможности осмотреть росписи в старинных храмах или живописные свитки в аристократических домах. Особое впечатление на него произвела возвышенная простота рисунков. Увидев белку с каштанами в доме Коэцу, Мусаси при случае любовался старинными китайскими мастерами Сунской эпохи, японскими дзэн-буддийскими художниками пятнадцатого века, современными картинами школы Кано, особенно произведениями Кано Санраку и Кайхо Юсё. Одни нравились больше, другие меньше. В размашистых ударах кисти Лянкая угадывалась божественная сила гения, особенно заметная глазу фехтовальщика. Кайхо Юсё, вероятно, благодаря своему самурайскому происхождению, к старости достиг такой возвышенной чистоты самовыражения, что Мусаси почитал его непревзойденным мастером. Мусаси любил и неожиданные импровизации монаха-отшельника Сёкадо Сёдзё, друга Такуана.
