9. Кельтский кустарник. Лещина
Две растительные системы – лес и возделанное поле – и в наши дни симолизируют два непримиримых состояния человеческой культуры – дикость и цивилизацию. Однако некоторые места из-за особенностей почвы и истории словно бы навсегда застыли в промежуточном состоянии: стоит цивилизации чуть-чуть продвинуться вперед, как приходится отступать, и земля возвращается во времена до появления человека. Пример тому – заросшие луга и густая лещина в Буррене в ирландском графстве Клэр. Видеоролик об этом переменчивом пейзаже, который показывают в информационном центре в Килфеноре, начинается со слов: «Здесь, на западном рубеже Старого Света»… Эти слова – отнюдь не только географический указатель. Когда смотришь на просторы искрошенных известняковых утесов на краю Атлантики, невольно чувствуешь, что это еще и временной рубеж: то ли этот пейзаж Старого Света здесь не кончается, то ли он приплыл откуда-то из-за залива Голуэй. Сквозь классический кельтский кустарник – путаницу терна, марены, шиповника – проглядывают аккуратные пучочки альпийских цветов. Есть здесь и взрослые деревья, однако главное растение здешних мест – кустарник, лещина, и его темные пятна заполняют впадины в белых скалах, испещряют пологие склоны и взбираются на крошащиеся отвесные стены. Горизонт – сутулый заснеженный горный хребет, весь в уступах и террасах, откуда низкое солнце тянет розовые ленты, – никогда не отдаляется. Оден назвал известняковые пейзажи страной «небольших расстояний и четких примет» (пер. А. Сергеева)[50]. Буррен (от ирландского boireann, каменистая местность) именно таков – тесный, интимный, бесхитростный. А лещина скрепляет его, не дает рассыпаться.
Я побывал здесь с полдюжины раз, и с каждым разом ощущение, что это место откуда-то из другого времени, все крепло. Впервые я приехал сюда в начале семидесятых. Нас было четверо, все – одержимые любители цветов, и мы провели неделю в близоруком экстазе, скакали по диким наскальным садикам и нежились в дурманной смеси кельтики и юга. Мы промышляли устриц и соскребали кристаллы морской соли с почернелого от лишайников известняка, спускавшегося в море. В курортном городке Лисдунварне, где владелец гостиницы разрешал нам готовить устриц у себя в кухне, мы нежились под пальмами и наблюдали вечерний променад – passeggiata – приехавших поправить здоровье монахинь. В основном мы просто гуляли, едва способные отвести взгляд от земли в метре перед собой и от сокровищницы растений, разбросанных там и сям в полном пренебрежении экологическим протоколом и этикетом. Средиземноморские орхидеи соседствовали с куропаточьей травой, кобальтово-синие горечавки и первоцветы делили территорию в тени карликовых рощиц лещины. Возникало странное чувство, будто мы, словно Гулливеры, бродим по цветочным лесам, которым уже двести лет, а выросли они всего-то нам по грудь. Лещинные леса отмеряют время, словно метроном, но межкультурное многообразие растений и удивительная миниатюрность словно бы придают пейзажу иной ритм, переносят его в другое время, в безмятежные дни сразу после последнего ледникового периода.
Небрежная смесь растений, которые в современном климате ни за что не стали бы расти рядом, – великая волшебная тайна Буррена. Когда 14 000 лет назад ледники начали отступать с будущих Британских островов, они оставили за собой пустошь, усеянную обломками камней, которые растрескались и рассыпались из-за долгих зимних морозов и летних оттепелей. Лед начисто снес со скал плодородный слой и не оставил ни малейшей надежды растениям, которые от него зависели. Так что по мере дальнейшего потепления огромное количество видов, приспособленных к жизни на открытых бесплодных пространствах, вклинилось на север. От своих редутов на свободном ото льда юге они двинулись по перешейкам, которые еще соединяли Британию с континентом. Альпийское лето обычно сухое, а особой конкуренции за территорию в тех краях еще не было, как и тени, мешавшей расти, поэтому виды из разных, как мы привыкли считать, ареалов обитания прекрасно уживались друг с другом. Колокольчики и подмаренник, горечавки и купальницы пришли сюда из Центральной Европы и Средиземноморья. Ладанник расползся не только по меловым породам, но и по всей земле – лишь бы было сухо. Васильки прекрасно цвели безо всякой ржи. Армерия приморская росла далеко от побережья, а дриады восьмилепестные – на уровне моря. Многие виды, в том числе земляничное дерево и некоторые разновидности вереска, мигрировали, вероятно, вдоль побережья Западной Европы, которое тогда тянулось непрерывной линей от Португалии до Ирландии. А в Буррене два потока встретились и уже не расставались, благословленные мягким атлантическим климатом.
Погибшие растения понемногу создавали тонкий слой почвы, а температура все повышалась, и примерно в 9000 годах до н. э. появились первые деревья – береза и сосна, а следом за ними и главный вид Буррена – вездесущая лещина. К 6000 годам до н. э. почти все низины были покрыты пестрым покрывалом лиственного леса, но Буррен с его тонким слоем почвы стал исключением: большие деревья здесь были не слишком велики и не очень многочисленны и быстро отступили, когда около 4000 лет до н. э. здесь появились первые земледельцы (они приплыли сюда на лодках, поскольку за тысячу лет до этого прибывшие морские воды захлестнули перешейки, позволявшие попасть в Британию и Ирландию по суше). Эти скотоводы ввели пастбищную систему, которая была прямо противоположна традиционному перегону скота с зимних пастбищ на летние, как делали на их родине, в Европе. Летом они приводили скот вниз на травяные луга, а зимой – обратно на каменистые плоскогорья, где животные дожевывали остатки летней растительности и помогали расчищать землю для цветочного ковра на следующий год.
Лещина лучше всего растет и плодоносит на открытом, хорошо освещенном пространстве, однако прекрасно чувствует себя и в подлеске в густом лесу, так что и в Буррене она сохранилась в тени дубов и вязов. А потом у нее начался неожиданный расцвет. Около 3800 года до н. э. по всей Британии внезапно и загадочно вымерли вязы. Раньше так называемую «убыль вязов» объясняли тем, что земледельцы неолита пускали листья вязов на корм скоту (в некоторых частях Европы так поступают и по сей день). Из-за этого сокращалось количество пыльцы, падающей на землю. Зерна пыльцы – хороший идентификационный признак вида, который ее вырабатывает, и они долго сохраняются в бедной кислородом консервирующей среде – в торфе и иле. А поскольку слои этих почв можно датировать благодаря особым геологическим чертам, остатки пыльцы обеспечивают прекрасные данные для идентификации и датировки растительности в том или ином регионе в тот или иной исторический период. Пробы пыльцы, взятые в озере Дисс Мир буквально в двух милях от моего дома в Норфолке, показывают, что непосредственно перед «убылью» пыльца вяза составляла семь процентов всей пыльцы, а лещины – около 15 процентов. В слоях, датируемых несколькими десятилетиями позднее, лещина составляет уже почти 50 процентов пыльцы, а количество пыльцы вяза исчезающе мало. Пройдет еще несколько сотен лет, и вязовая пыльца понемногу вернется. Однако масштабы и скорость «убыли» заставляют сильно усомниться, что в ней виновата горстка земледельцев неолита. Более убедительное объяснение предлагает Оливер Рэкхем: все дело во внезапной вспышке какой-то болезни, поражавшей только вязы[51]. Так или иначе, аналогичная картина наблюдалась в Ирландии, только в Буррен большие деревья уже не вернулись. Поселенцам было нетрудно сдерживать их рост на скудных почвах, а не такая назойливая лещина по-прежнему играла свою роль основной древесной породы региона. И она продемонстрировала первым земледельцам – пожалуй, нагляднее других видов, – что такое естественная регенерация в понимании растений. Да, у деревьев массивные «туши», как у зверей, но они гораздо легче переносят раны и, похоже, сопротивляются самой смерти. Листья опадают каждую осень и возвращаются весной. На месте утраченных ветвей отрастают новые. Даже дерево, поваленное ветром, иногда отращивает новый ствол – параллельно вставшей стоймя корневой системе. Направление роста вверх и разветвленная структура дерева сохраняется независимо от ориентации. Даже когда целые деревья падают под упорными ударами каменных топоров, из узлов роста по периметру израненного пня вырастает кольцо свежих побегов. А когда они отрастут настолько, что их можно будет срезать, дерево просто даст новые. Этот процесс и получил название «вечная весна».
