Посвящается Юлии Рузмановой
Осенняя ночь, ветер, дождь. Хрупкая баронесса стучится в каморку садовника.
— Вставай! Беда!!!
Слышится кряхтенье, затем ругательство. В каморке загорается слабый свет. Дверь со скрипом отворяется. Баронесса морщится от запаха. В проеме возникают голова и плечи старого толстого неуклюжего садовника. Все остальное тонет во мраке.
— Охти, ваша милость. Ночь на дворе. Что случилось-то? Воры?!
Баронесса приподнимается на цыпочки.
— Нет. Ливень, а барометр поднимается. И холодает. Как бы к утру не ударил заморозок.
— Дык, быватзаморозок-товэто время, быват. Зачем будить-то? — не понял садовник.
— Розы, дурья твоя башка! Помёрзнут, погибнут; у них режим. Ты не окопал, не укрыл…
— Дык завтрева хотел.
— А мороз сегоднева… Одевайся, бери лопату, — голос баронессы обрёл жёсткость и садовник поёжился.
— Охти-мне, ночь ведь на дворе. Куда в такую погоду-то? Ведь как из ведра льёт. И дождь холоднющий.
— Вот-вот, холодный дождь. А утром будет иней; кусты погибнут! — завопила баронесса. — Идём.
— Побойтесь Бога, ваша милость. Ну, куда же ночью-то.
— Сам виноват, — не сдавалась хозяйка. — Обленился, днём не окопал.
— Днём я георгины выкапывал и в подвал носил, ваша милость. Под вашим приглядом. Корни тяжеленые, умаялся.
— Георгины ты спас, молодец. Теперь надо спасти розы, — не отставала баронесса.
— Не пойду я, ваша милость. Кости болят. Радикулит у меня. Побойтесь Бога. Завтра сделаю.
— Сейчас!
Садовник не отвечает. Он сопит, кряхтит и потихоньку отступает вглубь конуры. На губах баронессы начинает играть ехидная улыбка.
— Не пойдёшь?
Садовник мотает головой. Его взгляд не отрывается от лица баронессы. Он хрипит. Баронесса спокойна. Продолжая улыбаться, она говорит ровным голосом.
— Ладно, лентяй! Я тебя даже прогонять не буду. Дай мне ключи от сарая, окопаю сама.
Лицо садовника дрожит. Он натужно кашляет. Но баронесса продолжает смотреть в упор. Улыбка с её губ не исчезает. Наконец, садовник выдавливает:
— Куда вам-то, ваша милость? Глядите на погоду! Здоровье вы хрупкого, простудитесь…
Баронесса, наконец, слегка раздражается.
— Да что ты понимаешь, скотина! Эти розы выводили 300 лет. Они — совершенство. По сравнению с ними не только твоя, но и моя жизнь — ничто. Давай сюда ключи!
— Охти, господи. Вчера вы такое про георгины говорили: «Совершенство! Давай-копай-спасай-таскай-убирай». По мне, так совершенство — это вы, ваша милость. А кусты — что, они растения и есть.
— Рассуждаешь много, — отрезала хозяйка. — Ключи давай.
— Ой, да иду я, иду, ваша милость. Ни днём, ни ночью покоя нет. Ох, старые кости.
— Вместе пойдём. Я прослежу, чтобы ты копал аккуратнее и закрыл плотно.
Они выходят из дома и идут в сарай. Там старик надевает на баронессу поверх её плаща свой, а сам остаётся в старом. Баронесса морщится, но укутывается в тёплый плащ и тонет в нём. Её улыбка почти не видна. Они идут к кустам в глубине сада.
— Ладно, бум копать, вашство, — пробурчал садовник. — Охти-мне, третий час ночи… Ох, совсем баре зажрались… Ох, старые мои кости…
Баронесса слушает вполуха. У неё важное дело: следить, чтобы ветром не задуло огонь. Да и за действиями старого олуха пригляд нужен. Всякий раз, когда её лицо освещается, старик разгибается, прерывает работу и любуется ею.
— Копай, кому говорю! — прикрикнула хозяйка. — Видишь, дождь стихает, заморозок идёт. Я чувствую, вся дрожу уже.
— Да копаю я, копаю, ваше благородие. Ох, старые мои кости… Ох, Карл Маркс…
