Я наседаю: почему? Билетов не было?
Он тоже повышает голос: ни билетов, ни самолетов. Война была! Артобстрел и ковровая бомбардировка.
Я уперла руки в бока: ты мне эти военные песни не пой. Нашел отмазку! Сам живой и здоровый, я смотрю, вышел из-под обстрела. А она умерла. На моих глазах. Больше никого рядом не было. (Про Марфушу не стала ему рассказывать.) Ненавижу лживых мужиков и тебя на первом месте!
Смотрю, папа куда-то в сторону смотрит. А это Кончаловский зашел к нам в калитку в женском платье. С тех пор как деревня обезлюдела, Конч вздохнул свободно и перестал маскироваться, изображая мужчину.
Раньше я очень смеялась, когда Вовка ревновал меня к нашему летчику. Не могла объяснить, что он, наверное, правильно делает, что ревнует, только не в ту сторону. Он думал, что у нас простое блядство. А мы за шторками, наедине устраивали жуткое извращение.
К моему приходу Конч всегда наряжался. У него в гардеробе было три платья: сарафан в горошек, строгое серое до колен и еще персиковое с золотым пояском, на которое я пускала слюни.
Мы пили чай с вареньем и сплетнями о том, кто с кем за прошедшее время согрешил. Причем он всегда больше моего знал про местную санта-барбару. Ему сверху было видно, как народ втихаря таскает друг другу свои причиндалы – попользоваться.
После чая красила ему глаза. Он так никогда сам и не научился делать ровные стрелки. Почему-то нервничал, сидя перед зеркалом. Меня просил. А дальше начиналось вот что: мы устраивались на диване, и Конч пересказывал кино. В армии он три года крутил матросам картины. Некоторые, особенно любимые, запомнил наизусть.
Всегда рассказывал от лица героини – Анны Карениной, Мэрилин Монро или там Людмилы Гурченко – много такого, чего даже не было в фильме, но он об этом знал, как будто жил с той стороны экрана. Он превращался на моих глазах в девушку из джаза или женщину из Москвы, которая слезам не верит.
Для разных картин надевал разные платья. Сарафан – значит, советское кино, если персиковое, то – комедии и сказки, серое – для историй с грустным концом.
На самом деле, говорил он, историй всего две: женская и мужская – Золушка и Дон Кихот. Все остальное – переделки или чернуха. Я спрашивала: а что эротика? Он говорил: эротика – это сказка. Кого ты хочешь? Эммануэль? Клеопатру? Любовь Орлову?
Иногда во время таких сеансов по заявкам на диване происходило что-то вроде секса. Только мы ни разу друг друга не лапали. Все делали глазами, как будто между нами и правда был экран.
Сейчас приятно об этом вспоминать, но трудно рассказывать, а признаваться законному супругу невозможно ни в коем случае. Конспирация! Он бы все равно не поверил, что мы подружки. Если бы поверил, то – еще бы хуже – разболтал, трепло огородное, и тогда Кончу не жить. В деревне, как на зоне, от мужика требуется тупая сила и пьяная удаль. Странных ждет естественный отбор через насильственную смерть – сожгут или утопят, забив перед этим в задницу свеклу. Уроды! В смысле нормальные люди – как они себя называют. Об этом мы с Кончем тоже часто говорили, пока Вовка, балбес, ходил по улице, скрипя зубами от ревности. Вот почему надо обязательно жить во лжи и страхе? Кто мне объяснит?
Но в последние деньки мирной жизни душа моя успела порадоваться за подружку. Конч открыто начал фигурять по деревне, гордый и красивый. Ветер раздувал подол его платья в горошек, когда он поднимался на холм, где было взлетное поле. Там раскочегаривал свой аэроплан, надевал шлем и уносился в небо – не мужчина, не женщина, а просто какая-то мечта.
– Здравствуйте, я ваша тетя! – говорит мой грубый папа. – У нас сегодня гей-парад?
– Берите выше! – отвечает моя подружка. – Воздушный парад.
Я кричу: ты вовремя, потому что я теперь, оказывается, боец спецназа, мы собрались освобождать заложника, и не известно, что из этого выйдет!
– Выйдет-выйдет! – смеется папочка. – Колбаса из них выйдет!
Кончаловский спрашивает:
– Зачем рисковать жизнью ради человека, который не верит в ваше существование?
Но папа на философию не ведется. Смотрит на часы, раздувая ноздри от бушующего внутри адреналина:
– Пора! – говорит. – Время!
– Поймите, деклассированные элементы из Пудино скоро будут здесь в большом количестве, – объясняет ему Кончаловский. – Широкими массами завладела идея грабежа. Всех не передушите. Надо сваливать на безопасное расстояние. Сразу двух пассажиров взять на борт не могу. Но сделаю два рейса. Горючего должно хватить.
Папа в ответ рычит, как дикий:
– Я сказал: время начала операции через двадцать пять минут!
Свалился на мою голову долбаный командир. Он, посмотрите на него, конечно, верит в окружающий мир, но ведь никого при этом не слушает. Конч, умница, срисовал ослиный характер папаши. Понял, что спорить бесполезно. Говорит:
– Ладно, кэп! Поддержу вашу операцию с воздуха. – И пошел, насвистывая песенку про тореадора.
Всю дорогу, пока мы пробирались к дому несчастного Седьмого, эта мелодия звучала у меня в голове, как путеводная нить. Я решила: хватит трусить! Сейчас разберемся с козлами, и начнется новая жизнь. Буду говорить только правду, и плевать, кто что подумает. Если кому-то не понравится – уеду из этой дыры.
Отец часть дороги был рядом, сливаясь в своем хитром камуфляже с заборами и листвой, потом исчез. Это у него получалось ловко до изумления: пользы никакой, а тоже наука.
Когда я подошла к дому, отец лежал на крыше, притворяясь шифером. Коротко махнул рукой, чтоб я знала: он готов и ждет команды к бою.
На холме зажужжал самолетный мотор, пробежала по земле крылатая тень. Я задрала голову, щурясь от света. Между ресниц вспыхивали цветные звездочки. Желтый крестик самолета полз вверх, казалось, что прямо на солнце. Это он делает горку, затем будет пикировать. Я хорошо знаю фигуры высшего пилотажа. Не напрасно Вовка ревнует. А что делать? Как выруливать из этого штопора?
С крыши донесся свист – мой ниндзя в нетерпении. Я нужна ему, но исключительно как приманка для козлов. Такая отцовская любовь в извращенной форме. Но всяко лучше, чем «нормальные люди», которые мучают других под телевизор и водку. Я подмигнула самолету. Тореадор, смелее в бой!
Отвлечь внимание пудинцев оказалось легко. Надо было только отвечать на их гнусные шуточки, и через пару минут они устроили на крыльце мужской стриптиз. Этот многочлен мой папаша должен был уделать, не напрягаясь, если он и правда такой крутой, как изображает.
Когда начала говорить условную фразу, заметила на крыльце человека с ружьем, который хуй не показывал, а внимательно целился в небо.
Я закричала: папа!
Потом не знаю что случилось. Кажется, небо упало на землю.
58. Кругом, возможно, бог
Какими же надо быть слоновьими бивнями, чтобы, явившись грабить чужую деревню, взять в плен одного бедолагу, который гол, как сокол, целый день просидеть в его избе перед телевизором, вечером выйти на крыльцо, снять штаны и стрельнуть в воздух ровно в тот момент, когда наверху пролетает единственный на всю округу самолет! Даже не самолет, а так – этажерка. Но им и этого хватило, долбоебам! Нехорошо говорить плохо о покойниках, а как по-другому?
