– Пацаны! Зырьте! Телка пришла – пойдем натянем, – донеслись голоса. – Где? Какая? Эта, что ли?! Чё-то старая. А чё ей надо? Чё она там стоит, во дворе?
Седьмой услышал знакомый хриплый голос Кочерыжки, которая с еще большим вызовом, чем обычно, прокричала:
– Эй, урла, вы где там прячетесь? Отдавайте нашего!
Заскрипела входная дверь, потом доски крыльца. Седьмой, приоткрыв глаза, увидел ноги пацанов, которые сгрудились в сенях.
– Ты иди сюда! – кричали они. – Отсосешь всем по кругу – и забирай своего.
– У вас там хоть есть, что сосать? – отвечала Кочерыжка.
– Хочешь, покажу?
– Ну, покажи, если найдешь.
На крыльце начался гомон и возня подначивающих друг друга пришельцев:
– Покажь ей болт! Пусть прихуеет. Пацаны, а я до нее доссу. Телка, стой там, щас будет золотой дождь.
Послышался шум струи, потом голос Кочерыжки:
– Молодцы, мальчики. Хорошо стоите. Я пришла сказать, что у нас есть папа.
После этих слов хлопнул выстрел, потом все закричали, и дом задрожал, как будто на него обрушился вихрь.
56. У нас есть папа
Мы шли по дороге, я его просила: не бей насмерть. Он смеялся: передушу щенков. Я говорила: не смей! Хочешь, чтобы у нас с этим Пудино на всю жизнь была вендетта? Он смеялся, как всегда, когда разговор о смерти, папочка мой, гребаный солдат удачи.
Иногда письма, которые сочиняешь в голове, оказываются у твоего адресата без всякой почты. Дура я была, что ему писала! Потому что он взял и нарисовался. Твоя весточка, говорит, позвала в дорогу. Сидел, говорит, в аравийской пустыне, под огнем противника и скучал по доченьке, родной кровиночке.
А я так думаю, у него в пустыне руки зачесались кому-нибудь на родине пустить кровь. Тут и случай подходящий. Откуда узнал, даже не спрашивайте. Телепат-убийца.
Было утро. Ко мне зашла соседка, дочь Мафусаила, косоглазая в свою маму. Мы болтали про то, как жить дальше, и где Вовка шляется, и что картошку пора кучить. Потом она заныла, что живот подвело, и ушла в сортир.
Я стою, о чем-то думаю. Вдруг замечаю краем глаза движение у ворот, как будто пронеслось облачко пыли, а в следующий момент передо мной уже человек, лицо знакомое. Не то что загорелый, а прямо какой-то вяленый. Взгляд пронзительно-синий, волосы короткие, выцветшие. Худой, из одних жил и шарниров. За левым плечом ружье, на правом тушка небольшого кабанчика.
– Здравствуй, родная! – говорит охотник. – Где прикажешь разделать свинью?
Я так ошалела от этого явления природы, что сразу ему нахамила.
– Скотобойня, – говорю, – в другой деревне.
Он бросил тушку, скинул окровавленную куртку и ружье, давай меня мацать с присюсюкиваньем: кто это у нас такой красивый? Да как выросла! Сам цепкий, как спрут.
Я отвечаю:
– Не знаю, про кого ты сейчас говоришь. За эти годы много народа и выросло, и перемерло.
Он поднимает ружье, говорит: знаешь, как я тебя люблю! Не успела даже пикнуть, он высаживает очередь прямо в дверь сортира, на высоте, примерно, головы писающего мальчика, и рисует пулями сердце. Сердце, блядь! Как на валентинке!
Я застыла в гробовом молчании – соседку пришил! Немая сцена. Папаша с дымящимся стволом. Я в шоке. Сортир в дырках. Куда бежать? Это же какой ужас и позор перед всеми!
Минута молчания прошла, и вдруг раздается голос из будочки: не стреляйте! Смотрим, дверца тихо открылась. Мафусаиловна, от страха косее обычного, оба глаза на одну сторону, выползает со спущенными штанами. Срамота!
От радости, что она живая, я схватила топор и кинулась на своего родителя. Только он рукой махнул, и топор отлетел в сторону. Как ни в чем не бывало, отец снова полез обниматься, а Мафусаиловна со свистом дунула из нашего дурдома.
– Ну и что? – говорю. – Как будем отчитываться перед соседями за этот номер?
Он, не моргнув глазом, отвечает:
– Зови всех на шашлыки. – А сам смеется, пластая кабанчика толстыми ломтями.
Наши, что удивительно, к нему сразу прониклись, даже Мафусаил. Отец встал перед ним навытяжку, словно построился в шеренгу из одного человека – военные умеют пыль пускать, – и рапортует:
– Я старый ниндзя. Я не знаю, как просят прощения. Хотите наказать – вот ружье. Стреляйте и заставьте меня попрыгать.
Но Мафусаил отказался играть в эту игру. Он вообще не любил оружия, говорил, что не помощник смерти. Поэтому шашлыки закончились мирно. Когда свечерело, папа стал всех развлекать, жонглируя углями из мангала. Старый клоун! Но в темноте это было красиво.
57
Назавтра река принесла подарок – группу товарищей из Пудино, которые явились узнать, что у нас плохо лежит? Деревня, конечно, подопустела с тех пор, как ее закрыли. Народ бродит туда-сюда в поисках куска хлеба. Всего несколько семей остались на месте из двухсот почти человек. Много домов заколочено. Со стороны, наверное, кажется, что никого.
В то утро прибегает Ленин. Кричит: вероломное нападение, о котором я столько раз предупреждал, все-таки случилось на нашу голову! Никто не ГТО, нам крышка, ухожу в лес, спасайся, кто может!
Нельзя описать словами папину радость. Расцвел, как гладиолус. С головы до ног обвешался орудиями убийства, как кремлевская елка. Ножи, гранаты, отравленные стрелы – просто красавец.
Я его прошу: не надо Куликовской битвы. Он смеется и руки потирает. Говорит: ты нужна мне, дочь. Будешь изображать переговорный процесс, чтобы отвлечь внимание. Когда увидишь, что эти дилетанты расслабились, произнесешь кодовое слово «папа», и я спрыгну с крыши им на голову.
Я интересуюсь: можно вместо «папа» сказать кодовую фразу «засранец, который исковеркал жизнь матери»?
Он отвечает: длинновато звучит, произносить долго.
Я говорю: тогда просто «засранец», хорошо?
Он хмурится: ну, что ты, как маленькая – «исковеркал»! Мама сама не хотела ездить со мной в жаркие страны. Риск, конечно, был. Но минимальный. Многие наши жили с семьями…
Я перебиваю: ты у нас, значит, еще и обиженный получаешься, вниманием обойденный, да? Никто за тобой, бедненьким, не ухаживал, комаров в джунглях от тебя не отгонял?
Он начинает оправдываться: пойми, мама была как скала – не поеду, и точка! Что прикажешь делать? Сидеть возле юбки?
Я уже в полном бешенстве: конечно, проще грохнуть сто человек, чем уговорить по-хорошему одну бабу. Настоящий мужчина, что сказать!
Он тоже понемногу стал заводиться: какие сто человек? Что ты из меня делаешь какого-то маньяка?
Я ему: ты и есть маньяк. Был бы человеком, приехал к ней хотя бы в последние дни.
Папа багровеет: я не мог.
