Седьмая Вода оказалась угрожающе бедной и глубоко пристрастной к горячительным напиткам. Нежданным гостям не обрадовались — без церемоний и лицемерия. Однако на время потеснились. На расширенном семейном совете Седьмая Вода решила, что привезенный городской скарб — обременительное излишество. Человек вместе с повзрослевшей дочерью думал иначе, но не вслух. Между тем Седьмая Вода торопливо нашла непривередливого, но и не щедрого скупщика. Да и сарай-клоповник таким образом был освобожден для жилья.
На вырученные деньги у полуподпольщиков покупали гуманитарную помощь, которая щедро и бесплатно раздавалась по телевизору. На то и существовали. Часть купленной гуманитарки Седьмая Вода меняла на самопальную водку — так оказывалось выгоднее. Человек пил сдержанно, сначала лишь за компанию. Дочь Человека — вынужденно, в ответ на укоризненное: «Интеллигенция…»
Редкая профессия Человека осталась в пыльном городке невостребованной, грузчик из него был некондиционный, торговец — неудачливый. Мебельные деньги неумолимо растекались. Седьмая Вода начала роптать.
Человек нелепо защищался: был вынужден безмерно ругать своих притеснителей и предвыборный телевизор. Для более-менее сносного существования этого было недостаточно. Он потыкался по разночинным начальникам и многообещающим кабинетам. И сник. О гуманитаристах к этому времени перестали говорить даже по телевизору. Дочку едва удалось пристроить в выпускной класс бездарной окраинной школы — не оказалось нужных бумаг об образовании.
Траурные мысли гнездились в истощенном сознании сами собой. И он решил свести счеты с жизнью. Но не за понюшку табака! Схема была проста. Наказуемым за его смерть должен быть кто-то из притеснителей, успешно осваивавших городок. Человеку нужно броситься под машину с гортанноязычной серией номера, желательно недалеко от гаишников. Лучше всего — рядом с вокзалом. Потому Человек и пришел на вокзал. Подготовительно потоптался в зале ожидания. Взгляд его почему-то притянула безжизненная беженка, стиравшая прямо на заплеванном вокзальном полу в оранжевом тазике какие-то блеклые вещи. Вода была серовато-голубой, руки беженки — раскисшими и обесцвеченными, авитаминозные щеки пропитаны слезами.
Человек уже не желал сочувствовать даже этой женщине, которой было, видимо, во много крат хуже, чем ему. Он пошел прочь — через людскую массу к смертоносной привокзальной дороге.
…Старомодную, топорщившую ноздристые фары двадцать первую Волгу, сшибившую Человека, стражи дорожного порядка задержали тут же. За рулем оказался потерянный полуразвалившийся старичок. Как выяснилось, тоже беженец и тоже из Сурового города.
А над Человеком уже склонился в почти поварском колпаке фельдшер скорой помощи с породистым носом Эйнштейна. Он заслонил своим пищеблоковским головным убором сочувственно светивший фонарь и полнеба. Местечковый Эйнштейн сдержанно оказал травмированному помощь. Поинтересовался: сможет ли Человек подняться сам? Оказалось — сможет. Памятуя наставления медицинского и прочего начальства: без особой нужды беженцами больницу не засорять, фельдшер лицемерно посоветовал Человеку идти домой. Человек, не замечая немногочисленную группку привокзальных круглосуточных зевак и не ощущая своего болючего тела, встал и пошел. На ходу какая-то сердобольная женщина (оказалось — та самая, с авитаминозными щеками, что стирала в зале ожидания) попыталась стряхнуть густую пыль с одежды Человека. Он женщину не отстранил и не заметил.
Человек самостоятельно поднялся по бесформенным вокзальным ступенькам, прошел сквозь вокзальное же людское скопище. Затем, все еще сопровождаемый той женщиной, поднялся на железнодорожную насыпь. За насыпью возвышался крутой взгорок, бледно освещенный вокзальными фонарями и предрассветной луной. Человек, уже оставленный сопроводительницей, взбираясь на него, бессознательно и безответственно мечтал: за взгорком откроется его взгляду некошеный изумрудный луг, обольщаемый теплым ветерком, а по лугу в полувоздушном беге ему навстречу — замечательная дочь Человека. Красивая, золотоволосая. Она непременно будет в белом врачебном халате.
(Конечно, его дочь поступит в престижный медицинский институт, что в большом Праздничном городе, а затем будет работать не в какой-нибудь захолустной скорой помощи, а в знаменитой клинике.) Человек для этого сделает все, продаст, что еще осталось у него. В том числе и стиральную машинку, свою самую большую ценность. Будет, если надо, стирать раскисшими руками в пластмассовом тазике, в хлопьях хозяйственного мыла, даже на вокзале.
С этими мыслями Человек поднялся на пригорок. И там действительно простирался росный луг, обольщаемый ласковым ветерком. А дочь любимая должна была появиться вот-вот…
Моздок
Еда и голуби
Рассказ
I
Массивные, времен сталинского классицизма, стены как будто вытесняли из вязкого пространства общежитской комнаты мутностворчатое окно. (Казалось, еще чуть-чуть, и окно, неуклюже взмахнув перепончатыми фрамугами, полетит в сумрачную протяженность поздней осени.) С казенно высокого потолка отчаянно свисал половозрелый плафон. Он денно и нощно сочился светом в ограниченный объем комнаты — выключатель не работал, и провода были замкнуты напрямую.
Заочник же привычно спал, огражденный от желтизны круглосуточного комнатного освещения тонкой целлофаново-прозрачной оболочкой сна. Сновиденческий поток подсознания, самостоятельно воспарявший под потолок, фильтровался через неодушевленную — без пауков — паутину, заткавшую богомольческие углы.
Заочника пробудил… многоточечный топоток красных голубиных лапок по жестяному отливу подоконника. Временный обитатель общежитской кельи успел за несколько сессионных недель прикормить голодных голубей. После скудных своих трапез, большую часть которых составлял рыхлый хлеб, заочник высыпал крошево на подоконник. Птицы слетались к импровизированной кормушке и жадно, некрасиво и порочно, давясь колкими хлебными кусочками, быстро все склевывали. Заочника не смущало не очень эстетичное зрелище. Одинаковое физиологическое состояние, сосущее ощущение потребности в пище, размышлял он, свойственно всякому живому существу. Именно поэтому заочник иногда приглядывался к этим благородным, как принято считать, птицам совсем по-иному: под мелкоузорчатым, цвета темного подтаявшего льда, оперением с радужными разводами виделись ему размером с кулачок… тушки.
Заочник помнил полустертые на изгибах времени картинки детства, когда отец приносил полную брезентовую сумку уже обезглавленных голубей, наловленных на чердаке колхозного клуба. Бабушка на отца осторожно ругалась: грех, мол, убивать птичек божьих, грех есть голубиное мясо — это как человеческое. Мама же молча и старательно ощипывала сизогрудых и скоро варила их на желтоязыком керогазе. Кургузые буровато-пупырчатые тушки с шеями-завитками и розовыми косточками ножек, выловленные из полуведерной кастрюли, вовсе не были похожи на сизокрылых зыкарей и тем более на человеческое мясо. Будущий заочник убеждался в этом, украдкой задирая до колен штанину и сравнивая клубно-колхозную дичь с вывернутой для наглядности своей икрой. Именно так он представлял человеческое мясо. Мальчонка жадно набрасывался на голубятину, однако мяса на сизых тушках оказывалось меньше, чем хотелось. И все же малец насыщался.
