— Но почему я не могу играть Владимира Ильича? — умоляюще воскликнула Люба.
— В самом деле, Гертруда Васильевна, — вступилась Надежда Клавдиевна. — Люба же не виновата, что роды были трудными, ей пришлось накладывать щипцы.
— Может Владимира Ильича тоже щипцами тащили? — звонко выкрикнула Люба. — Вы же не знаете?
— В самом деле, — раздумчиво сказал Геннадий Павлович, — форма головы у Ленина довольно своеобразная. Логопедические нарушения опять же. Вы же не будете отрицать, что Ленин картавил? Типичная родовая травма.
— Ну, знаете! — отпрянула Гертруда Васильевна.
— Своеобразная такая форма, — вновь пробормотал Геннадий Павлович.
«Может, мать его тоже на Первомай рожала, торопилась, — предположила коляска. — 22 апреля, чай, неделя всего и оставалась».
— Я не знаю, за какое место тянули вашу дочь, но, скорее всего, за язык. Знаете ли вы, что она сообщила в райком, будто советское право в нашей школе преподается чрезвычайно узко?
— Я имела в виду…
«Любушка, молчи», — попросила коляска.
Ее колеса и сейчас, когда она ехала в джипе, дрожали от негодования при воспоминании об той давнишней истории.
— Во, порядки! Меня там не было, — возмущался Николай, — Я бы этой Гертруде мозги привел в порядок. И чем все кончилось?
Люба долго не могла продолжить рассказ — ее тискал молодой смех.
— Вдруг часы перестали бить, и наступила такая тишина. Слышно было, как у мамы в руках чайник остывает. И я восклицаю: «Гертруда Васильевна, я все поняла, вы правы, не могу я Ленина в таком виде играть». А потом всхлипнула и шепчу: «Я согласна, пусть мне косу отрезают, раз у Ленина волос не было».
Николай хохотнул.
— Коля, я была настолько глупой, наивной девчонкой. Совершенно не понимала, что окружающие, посторонние люди меня стесняются. Всем неловко, все уверены, что у человека в инвалидной коляске непременно с головой не в порядке. Того и гляди слюна потечет. Парализованными брезгуют, больных боятся — вдруг за руку схватит, замычит. Все хотят находиться рядом с благополучными, богатыми, здоровыми. Чтобы у окружающих складывалось впечатление, что и ты сам богат и благополучен. Больной рядом — как плохая одежда. Можно соврать, что на тебе старая куртка, потому что ты едешь с дачи. Но не соврешь же при живом человеке, что ты этого инвалида знать не знаешь и вообще подошел копеечку подать. Видеть инвалида, значит переживать, страдать. А кому этого хочется? Никто ведь по доброй воле не будет делать себе больно. А кто-то боится, что проявит разок к убогому участие, и тот навяжется в друзья. И будь тогда добр быть добрым всю оставшуюся жизнь. В то время я об этом не догадывалась, мама с папой без конца твердили, какая я умная, талантливая, красивая девочка, как много я встречу прекрасных людей, верных друзей и какая большая, — тут Люба слегка смутилась, — какая большая ждет меня любовь. Когда Гертруда Васильевна начала качать права, мне и в голову не приходило, что все дело в моей коляске. Коляска была частью моей внешности, как для других девочек — веснушки или тощие ноги. Конечно, хотелось бы быть без веснушек. Но уж как сложилось! Мне в голову не приходило, что мою карьеру на школьных подмостках зарубают из-за диагноза. В моем понимании это было так же нелепо, как не выбрать кого-то из ребят на роль репки, из-за того, что у ребенка черные, а не серые глаза. Ведь я отлично пою, играю на балалайке, кого и брать на главную роль, если не меня? Вот так я думала.
Люба перевела дух.
— Порядок, нормально думала, — подтвердил Николай. И взглянул на Любу. — Это ты тогда волосы и остригла?
Люба подняла глаза, рассматривая свою челку, потом двумя пальцами вытянула прядку до кончика носа.
— Нет, позже. На сцену меня так и не допустили. Конкурс талантов-инвалидов не состоялся. А меня в наказание временно, на вторую четверть, исключили из школы. По комсомольской линии дело замял сам товарищ Готовченко. Видно прикинул, что очень уж громкий политический процесс назревает в подведомственной ему культуре, и закрыл вопрос. Гетруда Васильевна его заверила, что я — умственно отсталая, притащила в райком мою школьную медкарту с диагнозом — ДЦП.
— Да-а, порядки были!
— Родители нашли для меня учителя. Старенького интеллигента по фамилии Маловицкий. Леонид Яковлевич… Мягкий неправдоподобно. Как голубь, всю жизнь проживший на чердаке библиотеки. Он стал через день приходить к нам домой, до окончания школы занимался со мной литературой по школьной программе. Вернее, гораздо шире. Но шире как бы в стороны, будто разлив реки на заливной луг. Пушкина мы с ним изучали полгода. «Любочка, ты знаешь, строчка из какого поэта является самой информационно насыщенной во всей поэзии? Это — научный факт». — «Из Пушкина?» — «Да, милая. Ты только вслушайся. Вглядись: «Уф! Наконец мы у ворот Багдада». «Уф!» — и сразу понимаешь, что караван шел трудно, мучила жара, терзали разбойники и песчаные бури. «Наконец» — читателю ясно, что путь был очень долгим. «Мы» — всего лишь короткое местоимение, но за ним — пестрая компания: купцы, заядлый путешественник с путевыми заметками и рисунками на полях, спасающийся от кредиторов авантюрист, офицеры, шпион, писатель! Или поэт?
— А может поэтесса, которая переоделась мужчиной? — порозовев, предположила Люба.
— Почему нет? — весело подтвердил Леонид Яковлевич. — А «ворота Багдада» — сияющие на солнце врата в восточную сказку. Любочка, вспоминай эту строку, когда примешься за свое собственное стихотворение. Пусть каждое твое слово будет простым, понятным, но таким бездонным, что читатель сможет подолгу вглядываться в его глубину, рассматривать и раскрашивать его в своем воображении. Что там у нас дальше по программе? Фурманов? Прекрасный советский писатель. Мы непременно изучим его творчество, если останется время.
Леонид Яковлевич интеллигентно хитрил. «Так-так, советский писатель Леонид Леонов. Ему, Любочка, принадлежат слова о том, что коммунизм — это мир, более соответствующий человеческим потребностям, чем христианский рай. Мы обязательно коснемся этого литератора чуть позже, если хватит времени».
— Понимаешь, Коля, такой это был человек: сойдет с рейсового автобуса, хотя следующий будет через неделю, и сделает своими больными ногами крюк пешком к черту на рога, чтобы взглянуть на отпечаток древней мошки в камне, родник или поляну.
Доктор филологии Леонид Яковлевич Маловицкий был единственным профессором в Любином городе. Много лет он преподавал литературу, русский и английский языки в педучилище, готовившем учителей начальных классов для школ района. Леонид Яковлевич не без основания гордился многими своими ученицами. Несомненной профессиональной удачей полагал и выпускницу Олечку Сорокину: Ольга Акиндиновна поставила силами учеников второго и третьего классов своей малокомплектной школы литературно-музыкальную композицию «Ананасы в шампанском» на стихи Игоря Северянина. Поэтический спектакль наделал много шуму: ему было посвящено заседание идеологического отдела райкома партии под председательством первого секретаря товарища Каллипигова.
