— У нас что, нет своих идеологически верных фруктов и спиртных напитков? — негодовал Каллипигов. — Яблоки антоновские и сорта «Победа», по картофелю мы в этом году поработали с перевыполнением плана, силоса и травяной муки заложили сверх нормы. Пожалуйста, ставь с учащимися спектакль «Ах, картошка, объеденье» сколько влезет. Вот где социалистический реализм! Рожь, овес. Что там у нас еще на затронутую тему?
— «Созрели вишни в саду у дяди Вани», — подсказал завхоз Брюхов.
Каллипигов осадил его взглядом.
— Социалистический реализм, основной, так сказать, метод литературы, требует от художника изображения действительности в ее революционном развитии. Где у вашего Северянина действительность? Разве наш советский рабочий класс и трудовое крестьянство едят ананасы? Я сам их далеко не каждый день ем. Может, кто-то из присутствующих здесь товарищей спит и видит ананасами завтракать? Юрий Савельич, как вам эти элементы красивой жизни?
— Да по мне они — что есть, что нет, — ответил завотделом культуры райкома комсомола товарищ Готовченко. — Равнодушен совершенно! Предпочитаю борщ, котлету с макаронами. Из фруктов — от брусники не откажусь.
— И правильно! — пылко произнес Каллипигов.
— Главное, чтоб хлеб на столе был, — торопливо вставил завхоз Брюхов, втягивая живот.
— Сегодня, благодаря таким, с позволения сказать, педагогам, наша молодежь ананасов захочет, а завтра на что ее потянет? Завтра она идеи социализма предаст? Вы спросите отцов наших и дедов, за что они боролись, за что кровь проливали? За ананасы? А разве смог бы народ, пьющий шампанское, поднять целину? А если — война? А? Ольга Акиндиновна? Воспитанная вами молодежь в такую лихую годину вместо кваса шампанского потребует? Кому тогда спасибо говорить? Северянину? Ему — выговор с занесением? Или товарищ Сорокиной? Выбирайте, Ольга Акиндиновна! И где, позвольте спросить, в поэзии этого автора революционное развитие жизни? Молчите? И правильно делаете. В конце концов, приспичило вам ананасы, — поверьте, ЦК КПСС ведь против них ничего не имеет, — так возьмите строки настоящего революционного поэта, запамятовал сейчас его фамилию. «Ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй!».
— Маяковский, — подсказал Ольга Акиндиновна.
— Да не важно, как его зовут, важно — с кем он, деятель пера? Ну какая муха вас укусила, Северянина этого взять?
— Дело в том, что Игорь Северянин родился в нашей области, неоднократно воспевал ее.
— И что же такого интересного можно было воспеть о нашей области, когда она находилась под гнетом царизма? Может, в те времена в нашей области сев оканчивали раньше срока? Или экономили горюче-смазочные вещества?
— Родную природу можно воспевать, — промолвила Ольга Акиндиновна.
— Природа при царизме нам не родная, она нам глубоко чужда. И я удивляюсь, что должен объяснять вам такие элементарные вещи! Дело художника не петь, а правдиво изображать жизнь. Шире ставьте советских писателей. Шире ставьте!
— Но Лев Толстой, например, не советский писатель, а, тем не менее, правдиво показывал жизнь, — упрямо произнесла Ольга Акиндиновна.
— Ваша позиция меня удивляет, товарищ Сорокина. Как мог Толстой правдиво отображать реализм, если он не был знаком с учением Маркса?
— Почему же не был? Маркс жил в одно время с Пушкиным, — не сдавалась Ольга Акиндиновна.
— Вот и поставили бы Александра Сергеевича! «У Лукоморья дуб зеленый». Что вам мешало? Узость взглядов? Косность мышления? — закипел Каллипигов. — А темы для поэзии вам всегда в райкоме подскажут. «Сухофрукты в плодово-ягодном вине» нашего местного райпищекомбината. Лимонад «Смородинка», опять же местного производства. «Сущик в томате» райрыбзавода — вот где художественная правда. Разве мало тем для поэтического творчества на местном, так сказать, материале? Да хоть «Клюква в сахаре».
— Но Игорь Северянин не писал про клюкву, — стояла на своем Ольга Акиндиновна.
— Тогда зачем вы вообще его выбрали? Сегодня вы с детьми «Ананасы в шампанском» поставите, а завтра, не к пленуму будь сказано, рок-оперу! Эту, как ее, Юрий Савельич, напомните, вы мне ее давали слушать.
— «Иисус Христос — суперзвезда», — промямлил Готовченко. — Только это не моя пленка была, я ее у одного бывшего члена ВЛКСМ конфисковал, и уже уничтожил.
— Уничтожили? Жаль. В смысле, правильно, что уничтожили. Потому что увлечение такими какофониями, язык не поворачивается назвать их музыкальными произведениями, искривляет линию партии, ее принцип конкретно-исторического воспроизведения жизни в плане достижений критического реализма.
Каллипигов отпил из стакана воды, перевел дух и продолжил свою речь.
— Видел я, будучи в Италии, эту буржуазную эстетику. Стоит этакий опус — нагромождено металла, обломков. Скульптура! А, по-моему, наглядный пример деградации капиталистического способа производства. Этот, с позволения сказать скульптор, тоже, небось, ананасы ел, как ваш Северянин, в то время как итальянская мать не знала, чем накормить ребенка. Сначала шампанское, потом — сигареты, девочки. Так ведь, Юрий Савельич?
— Так, — вновь неохотно промямлил Готовченко.
— А потом такой комсомолец на субботник отказывается выходить, профсоюзные взносы не сдает. В общем, так, товарищ Сорокина, пока мы устно ставим вам на вид, учитывая вашу молодость и незрелость, но в будущем за ананасы на территории нашего района ответите по всей строгости!
В городок на берегу Белого озера профессор Маловицкий приехал с женой из Ленинграда — администрация педучилища, заславшая гонца-кадровика в тамошний университет, пообещала семье Маловицких, ютившихся с тремя дочками в сыром полуподвале, две полнометражные комнаты с прихожей в благоустроенном общежитии преподавателей.
— Дали комнату? — поинтересовалась Люба у Леонида Яковлевича, когда он с мягкой грустью поведал, как решили Маловицкие поехать поработать на время, а получилось — навсегда.
— Да. Я и сейчас в ней живу.
Жена Леонида Яковлевича скончалась, дочки уехали в столицы, звали отца, но он продолжал жить в комнате общежития преподавателей и каждое утро, прихрамывая и опираясь на клюшку, шел к своим ученикам — абитуриентам, студентам, детям вроде Любы.
— Любочка, не держи зла на Гертруду Васильевну и Марию Семеновну, — успокаивал он. — Подозреваю, впрочем, она не Блейман. Истинная Блейман не отказала бы ребенку, мечтающему сыграть на школьной сцене.
Авторитет Леонида Яковлевича в вопросах языкознания для города был непререкаем. Его неизменно вызывали в агитационный отдел райкома партии, когда возникал вопрос в правописании лозунга или стилистике призыва. Частенько, впрочем, Леонид Яковлевич с его гипертрофированными деликатностью и мягкостью выдавал чересчур уж интеллигентные лозунги и здравицы. «Извините, мы придем к победе коммунистического труда!» «Широкой, как воды реки Иордан, колонной на площадь выходят труженики райпищекомбината!» И тут уж не дремал завагитотделом. Однажды профессор Маловицкий разрешил филологический вопрос вообще громадного идеологического значения. Дело в том, что товарищ Каллипигов был вовсе не Каллипиговым. Нет, мама товарища Каллипигова не изменяла своему супругу. Просто фамилия его деда была Белоспинник. Что во времена революционных бурь звучало нарицательно. Кто-то второпях, не разобравшись, в текучке буден, мог принять фамилию деда за идеологический ярлык. «Кто у нас следующий?» — «Белоспинник» — «Расстрелять в двадцать четыре часа!» И дед решительно, по-революционному боевито отвергая все старое, и потому не печалясь о корнях предков, сменил Белоспинника на фамилию Краснозадов. Звучало, конечно, не так чтоб очень, но дед резонно рассудил, что Краснопередов будет очень уж многозначительно. Еще подумают, что он претендует занять место товарища комдива и мчаться впереди дивизии, прокладывая копытами дорогу в светлое завтра! Таким образом, будучи вторым секретарем райкома КПСС, товарищ Каллипигов значился в партбилете Краснозадовым. Когда же ему по секрету сообщили из области, что он со дня на день займет пост первого секретаря, Калипигов расстроился.
