Сердце ее, как и говорила Полина в тот памятный день, было очень добрым, кроме того, она сделалась отчего-то весьма религиозной, много молилась, охотно посещала церковь, и сам я, хоть и не был никогда особым ревнителем веры, всячески ее в этом поддерживал. Обычные ее недостатки – обидчивость, ревнивость, раздражительность, – хоть и не исчезли вовсе, но все-таки уменьшились до такой степени, что общество ее стало вполне приятным.
Мы провели прекрасный месяц, гуляя по узким итальянским улочкам, мощеным булыжником, ходили в театры и в гости к моим знакомым, много разговаривали, и я думал всегда о своей дочери с большой нежностью.
Затем она вернулась в Англию, где должна была остаток каникул провести у князей Турбинных, которые были очень тепло к ней настроены и часто приглашали к себе. Я же вновь остался один и, побродив немного по Италии, отправился поправлять здоровье в Вену. Я обречен был, видно, болеть всякими странными болезнями, а Вене в то время жил доктор Зигмунд, которого мне весьма рекомендовали, так что я задержался там на два месяца.
Теперь от Полинет время от времени приходили письма, написанные по-русски, или, даже если она писала на французском, все же находила повод вставить две-три русских фразы, помня о том, что мне этот ее сюрприз очень понравится.
Однако порой от ее вопросов я просто терялся. Ну откуда я мог знать, прилично ли ей пойти на бал, который устраивала одна из ее пансионских подруг, когда я и подругу-то эту в глаза не видел и не имел не малейшего понятия о ее семье? Как я мог ответить ей на вопрос, какое платье ей надеть на этот бал, какого фасона, у кого заказать и из чего шить? Что вообще я, старый холостяк, мог понимать во всех этих бантиках и финтифлюшках?
Я знал лишь одного человека, который мог ответить ей на эти вопросы.
«Ты спрашиваешь у меня позволения присутствовать на свадьбе одной из твоих пансионских подруг, потом на балу; не думаю, чтобы к этому были какие-либо препятствия, но, тем не менее, отсюда не могу судить, прилично ли это – ты можешь поговорить об этом с г-жой Виардо…»
«Что касается важного вопроса о платье, я с удовольствием разрешаю тебе его заказать. Но коль скоро г-жа Виардо к моменту получения этого письма будет в Париже, – предоставляю ей решать, какого оно будет цвета и проч. и определить цену. Я могу уделить до ста франков – но пусть решает она сама. Ты будешь рада вновь ее увидеть, не правда ли? Я хочу дать тебе поручение, которое тебе будет приятно: когда будешь ее благодарить, поцелуй ей покрепче обе руки за меня…»
Вновь и вновь мои мысли возвращались к Полине, и очень быстро мои письма стали состоять почти сплошь из вопросов.
«Прошу тебя написать мне тотчас по получении моего письма и сообщить мне о г-же Виардо и обо всей ее семье. Как здоровье г-на Шеффера? Поедет ли г-жа Виардо в Лондон? На все эти вопросы отвечай мне подробно и быстро».
«Ты напрасно не сообщила мне ничего о г-же Виардо, так как до сих пор я не получил от нее ни одного письма…»
«Прошу тебя тотчас по получении моего письма написать мне немедленно в Венецию (до востребования): вернулась ли в Париж г-жа Виардо; как она себя чувствует и что делает Виардо. Что поделывают Диди, Луиза и другие дети? Не забудь сообщить мне, когда рассчитывает г-жа Виардо отправиться в Англию. Одним словом, расскажи мне все, что ты знаешь, и сделай это немедленно…»
Я понимал, что своими руками разрушаю едва установившиеся отношения с дочерью, но остановиться не мог. Единственное, что интересовало меня среди древнейших городов, величественных храмов, театров, произведений искусства, пейзажей, поражающих своей красотой, теплого моря, ласкающегося к моим ногам, – Полина. Ее образ виделся мне в мареве над дорогой в жаркий день или в отблесках грозы, ворочающейся над холмами Тироля, она виделась мне в каждой темноволосой итальянке, с которой сводила меня дорога, ее голос летел со всех оперных сцен Европы…
Я вернулся в Спасское, жил попеременно то там, то в московском своем доме, выезжал на охоту, встречался с друзьями, которые были весьма рады видеть меня после долгого отсутствия.
Навестил я и Толстых. Мария ушла от мужа-деспота, забрав их троих детей, и теперь жила у своих братьев, совершенно счастливая. Детям, как я вынужден был с прискорбием признать, тоже было лучше без такого отца. Прежде запуганные, дрожащие, молчаливые настолько, что их можно было принять за глухонемых, с рассеянным каким-то взглядом, теперь они превратились в живых и бойких маленьких ангелочков. Мария тоже на диво расцвела и похорошела. Мы много общались и гуляли, мне нравилась ее проницательность при детском каком-то и невинном взгляде на жизнь, вся она была исполнена какой-то тишины и спокойствия, все шумное было ей чуждо. Если ей что-то нравилось – она будто светилась изнутри. Такой свет я часто видел в ее глазах – Мария, кажется, немного была влюблена в меня, – однако я так и не смог ответить ей взаимностью Что могло для меня сравниться с чувством к Полине?
Я полагал, что эта поездка позволит мне отдохнуть и, быть может, что-то переосмыслить, но вышло наоборот. Куда бы я ни поехал – в Рим, в Неаполь, в Берлин, в Петербург или Лондон – всюду меня преследовал образ Полины.
– Я не могу больше бороться с неизбежным, – сказал я себе однажды. – Я пытался делать это в Петербурге, в Спасском, в городах Европы, я могу уехать хоть в Африку, но и там моя любовь не оставит меня.
Я написал Полине письмо, спрашивая, будет ли она рада видеть меня у себя, и получил от нее ответ, полный нежности, который вновь заронил в моем сердце надежду.
Вскоре я вновь был во Франции.
Глава 18. Милый призрак
Вте годы голос начал подводить меня. Впервые за много лет, выходя на сцену, я вновь испытывала те чувства, которые сковывали меня перед первым выступлением: смогу ли? Получится ли? Понравится ли публике? Но если тогда рядом со мной и в моем воображении была моя сестра, если тогда я, несмотря ни на что, чувствовала ее поддержку, то сейчас я оставалась со своими мыслями наедине.
Часто мне приходилось отменять представления, потому что голос мой превращался в хриплый шепот, напоминавший уже не трели соловья, с которым меня так часто сравнивали критики, а в карканье ворона. В конце концов, я, сославшись на болезнь, отказалась от новых гастролей – на время, как я сказала всем – и теперь жила в Куртанвеле почти затворницей.
Мои отношения с мужем давно уже стали лишь дружескими. Луи, по-прежнему относившийся ко мне с большой нежностью, большую часть времени все же проводил за работой, писал и редактировал тексты по истории искусства, переводил рассказы Ивана, которые Франция, не избалованная тогда иностранной литературой, принимала на ура.
Все реже мы бывали вместе, и в тех случаях, когда я просила его сопровождать меня на какой-то вечер, он, как правило, отказывался, отговариваясь плохим самочувствием. Я давно уже интересовала его лишь как собеседник, а здоровье его было таково, что ему скорее требовалась сиделка, чем жена, и несколько раз он говорил мне, что я могу быть полностью свободна в своих поступках, не уточняя, впрочем, что он имеет в виду. Я понимала это так, как хотела, и посещала вечера и светские мероприятия без него.
