Фрида ледяным голосом благословила шофера, впустившего девочку в кабинку за водительским местом. Не знаю почему, но я вдруг вспомнила аквариум, который видела в одном кафе в Кройцберге. Золотые рыбки с белесыми губами и пятнистыми, как у цесарок, телами. Глаза по обе стороны рта и что-то серое, висящее под брюхом, нитеобразное, как фаллос, вытащенный за крайнюю плоть и похожий на деформированную воронку. Плоскоголовые, слабо шевеля плавниками, они кружили по аквариуму, замирали на несколько секунд, что-то глотали и плыли дальше. Их половые органы изогнулись вроде серпа или сабли. Были там и какие-то неоновые рыбки со светящимися спинками — они кружили, быстро дергая нижней частью туловища, словно репетировали соитие. Теперь они плавали в моей голове вместе с образом девочки, поднимающейся по ступенькам в кабину, и одутловатым лицом водителя трейлера в открытых дверях. Эти рыбки с выпяченными губами приклеивались к стеклянной стенке аквариума и обнажали половые органы. Над камнями, полумертвыми растениями и грязной пузырящейся текущей водой. Над известняком с серыми пещерами и гротами.
Венчал эту картину, совершенно некстати, портрет Вацлава Гавела. Президент выглядел усталым и не особенно веселым. Здесь это было очевиднее, чем раньше. Как же он, должно быть, устал в своем дворце за большим домом привратника, который я видела на фотографиях! Его охрана сидела словно на показ, как и мертвые чешские куклы на границе. Но эти мужчины в военной форме сохраняли величие и сидели за пуленепробиваемым стеклом. А президент Вацлав? Знал ли он об этих девочках, которые только ради того, чтобы выжить, прижимаются своими детскими телами к капотам машин и ожиревшим отцам семейств? Или он слишком устал и уже не состоянии это понять?
Директриса приюта стоит у своей конторки и смотрит на девочку в серой вязанной кофте с дыркой на правом рукаве. Девочке предстоит конфирмация и потому ее следует проэкзаменовать и подготовить к тому, чтобы она тут же покинула приют. Директриса сама послала за нею. На столе лежит пакет в серой бумаге. Бечевка уже развязана, словно тюремщик проверил содержимое прежде, чем передать пакет заключенному.
— Раскрой пакет, — говорит директриса не враждебно, но как всегда твердо.
Девочка делает два шага к столу и начинает разворачивать пакет. Скорее всего, стоит ранняя весна, потому что дерево за окном еще голое. В пакете лежит кусок шерстяного одеяла. Потертого, но явно серого. Одна его сторона подрублена грубыми стежками, это типично для таких одеял. Кусок серой шерсти с орнаментом в виде буквы «п». Края у других трех сторон обтрепаны и свидетельствуют о том, что этот кусок отрезан от единого целого. В старинном конверте с фиолетовой изнанкой лежит листок бумаги, исписанный неразборчивым почерком.
— Когда тебя нашли, письмо было без конверта. Оно так намокло, что никто не смог его прочитать. Но мы хотели сохранить все, как есть вот, возьми, — говорит директриса и незаметно кашляет. В ее глазах нет нетерпения, но они бегают по сторонам, словно ей хочется, чтобы жизнь уже миновала эту остановку.
— Здесь твое имя, разобрать его в письме было почти невозможно, — говорит директриса и достает письмо из конверта, не глядя на девочку.
Шуршит бумага. Четырнадцать лет ее шуршание было заперто в конверте.
— Никто не понял, что там написано. Ни в департаменте. Ни в Армии Спасения. Мы даже точно не знаем, написано ли там Сусанне или Санне… Но теперь, когда тебе предстоит конфирмация, ты можешь взять себе то имя, какое захочешь. Хотя ты, наверное, привыкла, что тебя зовут Санне?
Что-то подсказывает девочке, что директрисе тоже трудно. Что нужно облегчить ей жизнь и оставить все как, есть. У директрисы и так хватает забот. Счета, помощница поварихи, которая исчезла, никого не предупредив о своем уходе. Протухшая солонина, бочки с которой стояли в подполе. Бесконечные повседневные заботы. Это письмо было написано давным-давно. Четырнадцать лет, словно коромысло, лежат на плечах девочки. На коромысле висят ведра. Теперь она покидает приют и отныне будет сама нести свой груз. Какое значение имеет старое письмо, которое невозможно прочесть?
— Вы думаете, из письма можно что-нибудь узнать? — все-таки спрашивает девочка. — Кто, например, оставил меня на крыльце?
— Все твои документы хранятся в муниципалитете. Они все время там лежали. Там считают, что оставившие тебя люди были тут проездом. Ты не местная, это точно. Если бы твоя мать жила здесь, она бы уже обнаружила себя каким-нибудь образом. Их искали… Мы сделали, что могли, в этом можешь не сомневаться, — с тяжелым вздохом говорит директриса.
Девочке хочется сесть на стул, у нее странно кружится голова. Но она не смеет попросить разрешения сесть. Директриса говорит правду, они ухватились бы за любую возможность передать девочку кому угодно. Но все эти годы ею никто не интересовался, и она стоила приюту массу денег.
Между складками одеяла лежит покрывало с тонкими кружевами и бахромой. Девочка осторожно прикасается к нему кончиками пальцев. Очевидно, что его не стирали с тех пор, как она в нем лежала. Она расстилает его перед собой, хотя знает что времени у директрисы в обрез. Кое-где кружево порвалось. Но его можно починить. Коричневые пятна от сырости, давным-давно высохшей, похожи на карту, на которой ничего нельзя разобрать. Словно карта хотела рассказать девочке ее историю, но не смогла. Небольшой кусок ткани, а ведь в тот раз он был даже велик для нее.
Обычный коричневый конверт лежит на испещренном царапинами столе. Директриса, не прикасаясь, показывает на него.
— Ну что ж, как бы там ни было, а все это принадлежит тебе. Аттестат. Документы. Свидетельство о прививках, все в порядке.
Замерзшая Прага
Стол портье был обит красной кожей. Коричневые колонны с бра, похожими на подсвеченные гербы рыцарских времен. Далеко не новая мебель, обитая некогда зеленым и красным плюшем, стояла впритык друг к другу, словно забытый театральный реквизит на брошенной сцене.
На каждом этаже на лестнице были большие площадки, как в фильмах ужасов. С потолков свисали люстры с угрожающе острыми наконечниками копий, нацеленными в того, кто решится пройти под ними. Пол и лестницы были устланы потертыми коврами времен былого величия.
На первый взгляд номер 202 выглядел даже романтично, хотя все в нем было изрядно потертым. Две старых грязно-желтых деревянных кровати с резными изголовьями и такими же тумбочками. Платяной шкаф с трухлявой кружевной занавеской на внутренней стороне стеклянной дверцы был не лишен некой сентиментальной прелести. Обои, пережившие свою молодость, были теперь похожи на бумагу, какой накрывают полки в старом чулане. Безусловно отвечала своему назначению только ванна. Она все время булькала, хотя мы и не открывали кран.
— Унитаз похож на вход в шахту, — заметила я, утратив всякое мужество и вздрогнув при виде отвратительной дыры цвета испражнений, которую никто не чистил уже много лет. Это можно было понять.
— Успокойся! Ты помешана на антисептических уборных, — надменно сказала Фрида.
