— Вы, часом, не родня тому Сопранорму, что в сорок седьмом году снимал со мной пополам летний домик в Трувиле и позабыл внести свою долю?
— Джо Сопранорм? — прошептала она.
— Он самый! Величайший плут из всех, кого я знал! Так он ваш родственник?
— Это был мой отец.
Штемпель вскочил, обнял девушку и разрыдался.
— Был? — сказал он сквозь слезы. — Значит, он…
— Он умер.
— Но раз он ваш отец, значит, вы его дочь?
— Да, так и есть, месье.
Девушка тоже растрогалась. Штемпель усадил ее в большое кресло перед письменным столом. И снова взялся за перо:
— Я выпишу вам три свидетельства: о том, что вы человек, певица и дочь своего отца.
— Зачем? — не поняла она.
— Ну как же! Ваш отец был моим другом и учителем. Самым лучшим учителем!
— Но вы же только что сказали, что он был величайший плут или что-то в этом роде?
— Он обо мне сказал бы то же самое.
Девушка недоверчиво на него посмотрела:
— Но вся округа говорит, что вы достойный, честный и солидный человек и что с вашим свидетельством можно быть совершенно уверенным.
— Конечно, Ида. Могу я в память о твоем отце говорить тебе «ты»? Так вот, людям, чтоб чувствовать себя людьми, нужны печати, удостоверения, гарантии, формулировки. Иначе ни в чем не будет уверенности, потому что слова — это так, одно сотрясение воздуха. А без уверенности плохо. Вот поэтому есть мы: я, твой отец, пока был жив, и другие, в других кварталах, городах и странах. Благодаря нам люди живут спокойно.
Тем временем он закончил свидетельство и старательно поставил под ним все двенадцать печатей — шесть синих и шесть красных. Затем достал из правого ящика стола тринадцатую, приложил ее к подушечке с зелеными чернилами и оттиснул в самом низу листа.
— Держи. — Он протянул бумагу Иде. — Для тебя бесплатно. Я приложил еще печать надежды. Пригодится.
Девушка взглянула на испещренный печатями лист, поблагодарила и ушла.
Артур Штемпель закрыл за ней дверь на засов и посмотрел на часы: было уже половина первого. Он вынул из шкафа маленькую спиртовку и приготовил на обед яичницу. Пока же стряпал и ел, развлекался, как всегда в свободное от работы время, размышлениями о чем-нибудь не очень сложном, например об истине и слове.
Ну а потом, передохнув на этих пустячках, убрав спиртовку и посуду, открыв засов, он снова стал серьезным и был готов к приему нового клиента.
Бунт месье Лекуведа
Когда официантка поставила на столик перед Александром Лекуведом тарелку с двумя кусками мяса и картофельным пюре, он вдруг поднял руку и сердечно кому-то помахал.
— Кому это вы? — удивилась она, озираясь. — Еще рано, у нас больше никого нет.
— Кому? Вот этому телячьему жаркому! Я его видел и вчера, и, кажется, позавчера. А может, даже в прошлом месяце. Так что мы старые знакомые!
Официантка пожала плечами и отошла к раздаче.
С тех пор как Лекувед овдовел, он столовался только тут. Приходил каждый день в одиннадцать тридцать. Такая привычка появилась у него, еще когда он работал: пообедать пораньше, прежде чем ехать на окраину, где он преподавал философию для переростков, готовившихся пересдавать экзамены за курс средней школы. И вот сегодня буквально одним махом сломал сложившиеся за долгое время почти приятельские отношения с официанткой, теперь она его враг. Он это понял, но ничуть не пожалел.
Официантка принесла стакан с компотом, чуть не швырнула его на стол и, прежде чем Лекувед успел заказать кофе, нацарапала на бумажной скатерти счет. А едва он расплатился, как она стащила скатерть со стола, скомкала и отправила в большую мусорную корзину около стойки. Он вышел — она и не подумала с ним проститься.
День выдался ясный. Лекувед вытащил часы из жилетного кармашка. Еще не было полудня, в его распоряжении весь длинный, ничем не занятый день. Он вдохнул свежий воздух и решил посидеть в открытом кафе на другой стороне улицы да попить кофейку.
Вошел, расположился на стуле и вытянул ноги, но тут подбежал официант и попросил его перебраться внутрь. Терраса, объяснил он, предназначена для тех, кто заказывает еду, а Лекувед спросил один напиток. Этот официант вполне мог быть его бывшим учеником. Из тех, кто год за годом заваливал экзамены. Лекувед глянул ему в лицо:
— Вы хотите сказать, я должен идти внутрь, хотя желаю пить кофе на террасе?
— Ну да, внутрь. — Официант раздраженно сдернул с плеча салфетку.
Но Лекувед осадил его жестом:
— Позовите хозяина. Я с ним поговорю.
— Прикажете предъявить вам письменное распоряжение с печатью? — Официант распалялся все больше. — Я вам сказал, что столики на террасе — для тех, кто пришел пообедать.
— Вот и отлично. Я как раз только что пообедал. Вон там, напротив. А вы теперь принесите мне кофе.
— Никакого кофе! — взвился официант. — Немедленно встаньте!
Что ж, Александр Лекувед действительно поднялся. Взял официанта за правое ухо и спокойно, хладнокровно стал его выкручивать, пока парень не вырвался и не отскочил. Лекувед снова сел:
— Чашку кофе, пожалуйста!
На улице останавливались прохожие и наблюдали на этой сценой. Официант тер ухо и бормотал:
— Ну, вы… ну, вы…
Лекувед вежливо повторил:
— Пожалуйста, чашку кофе.
А в третий раз заорал:
— Кофе, а не то я вам другое ухо откручу — вон то, что посредине, с двумя дырочками для соплей!
Официант оторопел и ретировался к стойке пожаловаться на дебошира. Спустя пять минут к столику Лекуведа подошел сам хозяин и поставил перед ним чашку кофе.
— Вы не имеете права… — начал он.
Но Лекувед перебил его:
— Еще как имею! Вам известно циркулярно-подзаконное уставное распоряжение о торговле кофе на открытых террасах?
Хозяин спасовал. С таким настырным лучше не связываться, чего доброго, у него еще найдутся знакомые в префектуре. Оставалось только развести руками.
Зеваки на улице разошлись. Лекувед выпил кофе, взглянул на счет, который хозяин оставил на столике, и положил на него несколько монет.
Ему было хорошо. До чего, оказывается, приятно бунтовать!
Он встал, сделал несколько энергичных движений, чтобы размяться, и решил, раз уж нашел на него буйный стих, наведаться к шурину — благо до его лавочки рукой подать. Этот самый шурин, брат жены Лекуведа, вот уж три года, как не отдавал подсвечники, которые взял на время. Правда, с тех пор, как умерла жена, Лекуведу они были ни к чему, семейных торжеств по праздникам больше не устраивалось. Но это ничего не значит!
