— X… ты ответил. Мы тебе, чего ты думаешь, в натуре, поверили?
— Ваше право.
— А если я сейчас скажу, что у тебя Санькову «Соньку» видел, ты чего тогда скажешь?
— Твое слово против моего.
— И чего твое слово перед моим стоит? Кто тебе поверит?
— Вам решать.
— Мы решим, ты не бойся. Короче, у тебя есть выбор, чмошник: либо ты сейчас во всем сам признаёшься, и мы тогда тебя бьем аккуратно, не больно, либо мы тебя здесь будем мудохать, пока не признаешься.
Положение было безвыходным. Корольков все ловко подтасовал. Он Семена давно невзлюбил, и Семен это знал. С той настойчивостью, с какой обыкновенно жестокосердные дети преследуют бездомных животных, дворовых дурачков и калек, Корольков преследовал Шувалова. И Корольков сейчас торжествовал. Семен был беззащитен и вот-вот должен был сломаться и униженно просить о прощении.
— А чего вы на меня тайком-то навалились? — вдруг нашелся Семен. — Считаете, я должен ответить? Хорошо, я отвечу, но только перед всеми. Что-то я не вижу здесь остальных?
— Заступничков себе ищешь, да? Думаешь, за тебя Олень с Вованом встрянут? Скажут, мол, мы Шувалика знаем — не такой он человек, свой пацан, проверенный. Тут дело само собой и замнется. Нет, чувачок, не выйдет. Если тебя сейчас и здесь не прижать, так ты и не расколешься никогда. Ты нам сейчас за все ответишь.
— Если я и отвечу, то только перед всеми, на общем сходняке, — продолжал упрямо твердить Семен. — Ты на меня, Корольков, зуб имеешь, не так ли? И все знают, что ты ко мне предвзято относишься. Как ты можешь меня судить?
— Предвзято, сучок? Да на хрен ты мне сдался — меня сейчас справедливость интересует.
— Интересует справедливость — отвечу перед всеми.
— Ну, ты меня достал, сучонок! Давай, короче, признавайся по-хорошему, а то я тебя сейчас по стенке размажу.
— Я ответил.
— Чего ты ответил? Что «бабки» у тебя от доброго дяди? Считай, что вот этим своим ответом ты просто подтвердил свою вину.
— Я ничего ни у кого не брал, а дальше поступайте как знаете. — И Семен весь сжался в ожидании первого неминуемого удара. Стараясь не мигать, не вздрагивать, он глядел Королькову прямо в глаза. Отбиваться от такой кодлы было бесполезно. Чем сильнее и яростней он будет отбиваться, тем злее и дольше его станут мудохать…
— У тебя есть одна возможность загладить свою вину, — сказал Корольков.
— А она что, уже доказана?
Корольков отступил на шаг, размахнулся и заехал Семену по скуле. Шувалов отлетел к стене и ударился затылком о кафельную облицовку.
— Я из тебя сейчас, говнюк, все душу выбью. Чую, без этого не обойтись.
Остальные стояли полукругом в безмолвии.
— Слушай сейчас, что тебе говорят. Я два раза не повторяю. Не хочешь без мозгов остаться — сделаешь все, как я сейчас скажу. Короче, слушай сюда. Нашу школу закрывают. И мы все на улице остаемся. Ну, кроме, конечно, некоторых, и главное, кроме тебя, сучонка. А мы, между прочим, школе каждый по семь лет отдали. И работали не хуже других и всю жизнь свою на эту карту поставили. И что же нам теперь — в отличие от тебя — снова здорово? Валите туда, откуда пришли? Несправедливо получается. Мы — одна команда, понял? И если кого-то одного вышвыривают, то за ним должны пойти все. А по нынешнему раскладу это что же такое получается? Нормальные, честные пацаны на улицу, а ты, крыса, — во взрослую команду? Не пойдет так. Вот мы посоветовались и решили: завтра утром ты пойдешь к Гарольду и скажешь ему: так, мол, и так, либо все пацаны остаются, либо я, позорная крыса, тоже ухожу. Это будет справедливо. А то ты ведь, сука, в команде без году неделя, а уже в основные хочешь пролезть.
— Никуда я не хочу пролезть. Я все это сам для себя устроил? Ты же говорил, Корольков: как наши хозяева решат, так и будет.
— Ловко ты отвертелся. То-то, я смотрю, ты Гарольду задницу лижешь. Любимчик, блин, да? Да ты на весь коллектив насрал, ты нас за людей не считаешь. А у тебя, щенок, еще молоко на губах не обсохло.
— А чего ты все на команду-то упираешь? — Семен потер скулу. — Почему ты сам за себя не ответишь? Я могу ответить сам за себя. И если мне сегодня скажут: давай, вали, ты ни на что не годен — я молча соберу вещи и отвалю.
— Ты же крыса, — сказал коротко и просто лишившийся «Сони» Аристов. — И тебе никакой веры нет.
— Хорошо! Когда мы все пришли сюда, — продолжал со смелостью отчаяния Семен, — нам разве сказали, что всем в этой школе гарантировано место в настоящей команде? Нам сказали как раз наоборот — что приняты будут лишь единицы.
— И эта единица, сучонок, конечно ты! — взорвался Корольков. — То, что ты себя ставишь особо, а остальные пацаны для тебя — мусор, мы это давно уже знаем.
— Я никак себя не ставлю. Все ставится само собой. Вот ты, Корольков, ответь, чем ты лучше тех, кого отобрали? Ты лучше Оленя, лучше Вована? Лучше меня? Вот ты на заводе горбатиться не хочешь и на рынке торговать тоже, да? Так ведь мало кто хочет. По твоим словам выходит, что каждый, кто не хочет горбатиться и заниматься тупым беспросветным трудом, должен перейти во взрослую команду. Ну тогда в нее должны набиться десятки, сотни людей.
— Чего ты, чмошник, гонишь?
— Я не гоню. Просто ты плохой игрок, Корольков, и ты это знаешь. И все вы это знаете.
— Зато я не крыса, — вскинулся Корольков.
— Доверия к тебе больше нет, — повторил обворованный Аристов.
— Ты дерьмо как человек, — продолжил Корольков. — И поэтому нам всем наплевать на то, что ты там на поле выделываешь. Ты можешь теперь там что угодно выделывать, уважения к тебе уже не будет никогда.
— Нет, так рассуждать неправильно. Получается, что раз ты по игре тягаться со мной не можешь, то надо выставить меня дерьмом.
— Я тебя сейчас урою.
— Хорошо, — отвечал Семен. — Я уйду. Но и за вас, кривоногих, отвечать не стану. Только я одного не пойму: я крыса, об меня мараться жалко, а вы через такое дерьмо, как я, хотите в команду пролезть.
— Ты че, щенок, гонишь? Да ты нам всем теперь обязан. Ты обязан пойти к Гарольду и сказать, что занимаешь чужое место несправедливо.
— Ничем я вам, инвалидам, не обязан.
Тут Шувалов получил такой жестокий удар в подвздошье, что вынужден был согнуться. Семен отдышался и встал. Его не покидало чувство нереальности происходящего. Взять вот этих четверых. Здоровущие лбы, груды мышц — отчего же они с него, такого щенка, молокососа, требовали ответа? Почему его обвиняли в ненужности, никчемности? Почему им одним, таким, в общем-то, жалким, тщедушным, надеялись прикрыться как щитом и именно им одним надеялись проломить себе дорогу во взрослую команду? Не он, Семен, сейчас всецело зависел от них, а они от него.
— В общем так, вонючка, — сказал Корольков. — Не хочешь по-хорошему — получишь по-плохому. Ясен пень, ты ни к какому Гарольду завтра не пойдешь. Ты завтра к нему не признаваться, а жаловаться побежишь. Ты сейчас вот сюда… — Корольков извлек из кармана черный диктофон, — скажешь, что крысятничал у своих же пацанов. А завтра мы всем твое признание прослушать дадим. — Протянув растопыренную пятерню, он схватил Семена за волосы с такой силой, что у Шувалова слезы выступили на глазах. Потащив Семена за собой, он заставил его опуститься на колени и, поставив на пол свою черную игрушку, ткнул Семена в нее лицом. — Значит, так, говори: я, Семен Шувалов, в прошлый четверг украл один плеер у Аристова и так далее… Хочешь общего схода? Ну так мы тебе его устроим — только с этой вот пленочкой. Вот и посмотрим тогда, что дружки твои, заступнички, скажут. Ну!.. — скрутил он Семену волосы.
