Ботаническим пристрастиям Томаша не суждено было продлиться дольше одного сезона. Гербарий, задуманный как монументальный труд о флоре, все реже пополнялся новыми растениями, и дополнительные картонки оказались ни к чему. Внимание Томаша уже поглотили птицы и звери, пока он не забыл обо всем остальном. Произошло это благодаря тетке Хелене — хотя трудно сказать, можно ли ограничить ее роль исполнением судьбы племянника. Впрочем, не Хелена здесь важна, а пан Ромуальд.
XXXII
К вечеру Ромуальд Буковский — в рубашке и портах — закончил косить клевер, воткнул косу в землю у канавы и пошел на реку купаться. Он отдохнул, разделся и, войдя по колено в воду, тщательно мылся, а когда наклонялся, с шеи его свисал черный шнурок с медальоном. Поджарый живот и бедра он намыливал с удовольствием: еще не старость. Потом надел свое тряпье на мокрое тело, и по тропинке, через садик, с косой на плече — домой. Барбарка, которая несла из погреба горшок с простоквашей, сильно толкнула его локтем под ребро — при людях она не позволяла себе таких вольностей. Ромуальд звонко шлепнул ее по заду — она в визг, что прольет простоквашу.
Собаки скулили из своего загона; настроение было хорошее, поэтому он снял со стены рожок, висевший под двустволкой и арапником, вернулся на крыльцо и заиграл. В ответ раздались их стенания и плач по свободе и охоте. Потом в своем холостяцком алькове он открыл сундук побрился перед зеркалом (щетина жесткая, иссиня-черная) и причесал щеткой усы. Лицо, опаленное солнцем до кирпичного цвета, — сухощавое, в черных усах белые нити, но это ничего.
Он натянул сапоги с блестящими голенищами, застегнул под горло воротник темно-синего френча. «Куда вздумал иттить?» — спросила Барбарка. «Медведей ловить. Ты закусить чего дай, а не балаболь». Из сваленной в углу сбруи он выпутал два седла: «Сбегай, позови Петрука — пусть оседлает Карого[54]и Каштанку». Явился Петрук со своими веснушками, почесываясь через дырку в штанах, и Ромуальд пошел за ним — проследить, чтобы как следует подтянул подпруги. Он вскочил на Карого легко; колесики шпор позвякивали. Второго коня он вел в поводу В котловинку — и наверх, по каменистой дороге через рощицу. С шумом взлетел рябчик; Ромуальд прильнул к конской шее и смотрел, где тот сядет.
На пальце у Ромуальда перстень с гербом, но не золотой — железный. Френч из домотканого полотна, выкрашенного в темный цвет. Давно, еще в XVI веке князья Радзивиллы стали привлекать в долину Иссы колонистов, и Буковские на крытых возах, через леса и броды, по бездорожью приехали из Королевства Польского в здешние пущи. Дела их шли по-разному. Многие мужчины остались лежать на полях сражений со шведами, турками и русскими — сражений близких и далеких от мест, где они поселились. Некоторые ветви рода обеднели, превратившись в ремесленников или крестьян. Однако Ромуальд хранил традиции. Его отец владел родовой усадьбой близ Вендзяголы.[55]Потом разделы, продажи, покупки — и они переехали сюда. Но что там состояние — не деньги решают, кто есть кто.
За рощицей дорога спускалась в луговины и петляла среди путаницы изгородей из связанных лозой жердей. Колодезный журавль, крыши дворовых построек; когда Ромуальд проезжал мимо дома, оба прикоснулись к козырькам в знак приветствия. Колдун Масюлис сидел, прислонившись к стене, и попыхивал трубкой. Они не слишком любили друг друга. Земли у него было столько же, сколько у Ромуальда, но что это за сосед: и мужик, и литовец. Масюлис проводил всадника прищуренным взглядом, затянулся, закашлялся и сплюнул.
Дивный вечер. Небо еще ясное, едва набухающее розовым за резко очерченной верхушками пихт черной массой на горизонте, — но уже вышла облатка-луна, и эхо доносит, как пастух играет где-то на длинной, обвитой берестой деревянной трубе. Ромуальд пустил коня рысью. Земля колышется, ты ни о чем не думаешь, есть только радость движения, радость ноги, чувствующей тепло и легкость животного. Но вот уже показались ровные поля и пастбища, у их кромки островок парка, а за ним, в просвете, в голубоватой дымке смутно виднеются холмы на том берегу, за долиной реки.
На краю парка, на скамеечке, поросшей клочьями серого мха, Хелена Юхневич глядела на набиравшую силу луну. Она вышла отдохнуть, подышать вечерним летним воздухом, и пусть никто не говорит, что это ради конной прогулки с паном Ромуальдом — ведь тогда она, наверное, надела бы брюки? Нет, она совсем забыла, что просто так, шутя, назначила встречу; ею не двигало никакое грешное желание. И когда Ромуальд, привязав коней к дереву — внизу, у дороги, — стал подниматься к скамейке, она изумленно вскрикнула: «Ой!» Он галантно приветствовал ее, отвесив поклон и поцеловав кончики пальцев. Беседовали о дивной погоде, о хозяйстве, он отпустил несколько шуток, и она смеялась. Когда он предложил проехаться, она стала отнекиваться: отвыкла от верховой езды, да и одета неподходяще. Однако в конце концов согласилась и ногу в стремя ставила, словно родилась наездницей. «Куда ж поедем?» — спросила она. «Попробуем туда, — указал он вперед. — Ладно?»
Дорога из Гинья, тянущаяся пыльной полоской вдоль Иссы, ведет к местам, где террасы полей становятся все более крутыми. Сначала она с обеих сторон окружена лугами, затем, теснимая возвышенностью, прячется под приречные ивы, пока наконец за одной-двумя деревеньками, где перед домами сушатся длинные вязанки срезанного тростника, не разветвляется: для направляющихся на другой берег здесь есть брод, а тех, кто едет прямо, ждет подъем на гору Вилайни. Быстрое течение точит и подмывает каменистые отмели, заросшие на середине лозняком. Брод удобный, вода не доходит до осей, но осенью и в дожди опасный — лошади тогда храпят, продвигаются вперед, пугаясь, и приходится полагаться на их ум, ибо проверить, что впереди, невозможно. Гора Вилайни, усеянная большими валунами и можжевеловыми кустами, напоминающими темные фигуры, круто обрывается к реке, которая вымывает в ней обрыв. Вид с вершины открывается изумительный — на голубую ленту внизу и островки возле брода, — но сама гора, дикая и пустынная, почему-то пользуется дурной славой.
Уже тихо, из попадающихся по дороге загонов пахнет вечерним удоем, порой еще слышится журчание молока и сердитый голос хозяйки: «Эй, Марта»,[56]— когда корова ударит ее хвостом по лицу. Они ехали в сумерках, кое-где при свете из дверей изб, под лай собак из-за заборов. Брод сверкал, набегали волны. Когда кони стучали копытами по вымытым дождями камням на склоне Вилайнь, Хелена натянула поводья Каштанки.
— Что-то страшно.
Ромуальд засмеялся.
— Чего ж тут страшного?
— Упаси меня Боже произносить вслух это имя.
— А у меня есть способ, как с ним совладать.
— Какой же?
— Любезно с ним заговорить, пригласить в компанию. Тогда он ничего не сделает.
— Иисус, Мария, как можно! Сейчас поверну обратно.
