4
Агнесс проснулась от запаха свежеиспеченного хлеба. Она улыбнулась в полудреме: работа Киприана, вне всякого сомнения. Уже много лет он славится среди булочников Старого Места в Праге: доброжелательно улыбающийся, неуклюжий мужчина, появляющийся в пекарне и принимающийся выбирать свежий товар ранним утром, еще до того как просыпается осел, который должен везти на рынок корзины с хлебом. Пытаться запретить ему приходить так рано, да еще и прямо в пекарню, – дело зряшное: если уж Киприан Хлесль захотел куда-то войти, никто не сумеет ему воспрепятствовать, в том числе и силой оружия. Она была уверена в том, что он знает пекарское ремесло лучше кого бы то ни было во всем городе – даже лучше членов нынешнего городского совета или цехового мастера, – а ремесленники, в свою очередь, куда лучше знакомы с ним, нежели с упомянутыми официальными лицами. С тех пор между ними было заключено соглашение. Очень скоро они начали уважать его, особенно когда выяснилось, что этот удивительный покупатель уже в утренних сумерках наверняка знал о качестве сегодняшнего товара и мог распознать булку, испеченную из муки, в которую добавили песок, просто по текстуре ее поверхности. Когда Агнесс засомневалась, что ее муж, этот немногословный озорник, превратился в своего рода серого кардинала пражских пекарен, ее сомнения развеялись благодаря цеховому мастеру, однажды навестившему их и неприязненно поинтересовавшемуся, почему Киприан не выторгует себе соответствующую должность, если его имя давно стало притчей во языцех.
Вряд ли у Киприана был хоть малейший интерес к пекарскому делу, что, вообще-то, вызывало у Агнесс сожаление. Возможно, он стал бы лучшим наследником родительской пекарни в Вене, нежели его трудолюбивый, ворчливый, лишенный воображения братец. И все же… Она повернулась на другой бок и с наслаждением потянулась. На самом деле Киприан превратился в ангела-хранителя, шпиона собственного дядюшки и на данный момент единственную надежду тестя на то, что торговый дом «Вигант и Хлесль» (переименованный пять лет тому назад в «Вигант, Хлесль и Лангенфель») как-нибудь переживет последующие несколько лет. Времена изменились, причем не в лучшую сторону, и те, кто желал подражать крупным торговым домам наподобие «Вельзера», «Фуггера» или «Лойца» и оказывать поддержку правителям, в последние годы стали полными банкротами. В случае с братьями Лойц, финансировавшими кредиты дворянам с помощью займов у простых людей, банкротство фирмы привело к разорению тысяч невинных. Кто же считал, что сбережет деньги в сохранности, если будет их откладывать, выяснил, что порча монет, свойственная большинству княжеских домов, сократила их сбережения. И так вышло, что разница между монетчиками, получавшими указания от господ князей, и обычными фальшивомонетчиками значительным образом стерлась и заключалась лишь в том, что последние, в случае раскрытия их преступлений, находили смерть в чанах с кипящим маслом. Торговец, желающий расплатиться монетами, имеющими хождение в его стране, а также на рынках во Франции, Англии или Швеции, мог почитать за счастье, если его не забрасывали гнилыми помидорами.
Единственным, что оказалось менее подверженным экономическому спаду, была торговля продуктами питания. Обладание могучим аппетитом превратилось в своего рода рекламную вывеску, а обжорство – в настоящий цирковой номер. Там, где еще лет двадцать назад камзолы натягивались от толстых золотых цепей и спаянных серебряных пластин, сегодня чуть ли не лопались по швам от выпирающих животов. Некогда набитые пухом камзолы с заостренным концом у талии, служившие просто частью доспеха и повседневной одежды знати, стали необходимостью, если их обладатель желал и дальше помещаться в своем платье. А кто хотел есть, должен был и пить, чтобы пропихнуть проглоченное по пищеводу. Агнесс вспомнила, как она смеялась, когда из уст в уста передавали новость о том, что открылось общество против пьянства, но, к сожалению, его первый президент вскоре после этого упился до смерти. Ситуация виделась не такой забавной, когда приходили мысли о том, что судьба государства находится в подагрических руках вечно пьяных господ, которые проводят жизнь в кутежах и веселье.
Агнесс потрогала простыню на другой половине кровати. Обычно в те дни, когда Киприану хотелось, чтобы утро непременно началось со свежеиспеченного хлеба, он бесшумно выскальзывал из постели и из дому, делал покупки и снова возвращался под одеяло. Он ложился на бок, подпирал голову локтем, смотрел на нее и ждал, когда она откроет глаза. Иногда случалось, что Агнесс никак не хотела просыпаться. Тогда он будил ее лаской, и все заканчивалось тем, что им приходилось стряхивать с тела крошки раздавленных булочек и менять простыни. Она вспомнила то знаменательное утро, когда один из поставщиков Киприана решил особенно угодить ему и испробовал испечь сладость по старинному богемскому рецепту, наполнив булочку вареным сливовым муссом, известным как «повидло». Никто из них позже так и не смог вспомнить, что именно привело к катастрофе с повидлом, справиться с последствиями которой они сумели, лишь забаррикадировав двери в спальню и слизав липкую массу друг с друга… При этом воспоминании сердце ее учащенно забилось, а улыбка стала шире. Агнесс пошарила рукой по простыням, пытаясь нащупать Киприана, но, ощутив пустоту, от неожиданности широко раскрыла глаза. Киприана рядом с ней не было.
Агнесс выпрямилась. Прямо перед ней стояла корзинка со свежей выпечкой. Через окно в комнату косо падал нежный золотистый луч утреннего солнца. Агнесс, ничего не понимая, села в постели и огляделась. Киприан сидел на подоконнике и был полностью одет. С кровати она могла различить лишь его силуэт. Солнце освещало часть его лица, волосы до плеч, бороду. Ей пришлось прищуриться: он сел таким образом, что солнечный свет падал на нее. Неожиданно Агнесс почувствовала недомогание и резко натянула покрывало.
– Нет, – возразил он, – позволь мне любоваться тобой.
– Что случилось? Почему ты не идешь обратно в постель?
Она увидела, как в его глазах зажглись огоньки. Он улыбнулся, и свет солнечного утра разбился в тысячах его морщинок. Фигура его с годами стала еще коренастее, в бороде уже виднелись первые седые волоски. Что касается волос, которые он некогда носил длинными (позже Киприан как будто перестал воспринимать требование стричь волосы коротко как ущемление своей индивидуальности), то их пронизали первые седые пряди. Сейчас, когда свет падал с другой стороны, ей всего этого видно не было, она лишь заметила, что его улыбка, преломив тень, снова, несмотря на неблагоприятное освещение, придала ему вид двадцатилетнего сорвиголовы, о котором Агнесс всегда знала, что он – ее вторая половинка. Она смущенно улыбнулась ему в ответ.
– В Праге появился новый пекарь. – Киприан кивнул в сторону корзины с хлебом. – Он протестант. Приехал из Курпфальца.
Только теперь Агнесс заметила, что муж размахивает зажатой в кулак булочкой. Он еще не успел надкусить ее. Глаза ее уже достаточно привыкли к бьющему в них свету, чтобы заметить и другие детали. На Киприане были высокие сапоги, обычные, ничем не украшенные штаны до колена, а также кожаный жакет с низким воротником и длинными жесткими рукавами. Рядом лежала шляпа. За прошедшие годы он сильно изменился, стал менее бескомпромиссным, однако любовь к темным цветам осталась.
