Она сжала меня еще сильнее и сказала подружкам:
— Вы с ней поосторожнее. Индейцы говорят, рыжие — ведьмы. Ее мать ведьма. Честное слово. Я слышала, как она заклинала молнию. И видела, как она переменила направление ветра, отведя пожар со своего поля на поля Генри Холта. И вылечила нагноение на вымени коровы быстрее, чем вы скажете слово «титька».
— Единственная ведьма в Андовере — это ты, — сказала я, пытаясь высвободиться.
Она сжала меня еще сильнее, так что заболели ребра и стало трудно дышать.
Мэри радостно подхватила:
— Тимоти Свон говорит, что Марта Кэрриер его сглазила, когда появилась в молитвенном доме в первый раз. С тех самых пор он недомогает.
Фиби тоже не осталась в стороне.
— А мой отец говорит, — сообщила она, — что Роджер Тутейкер бывал у нас на постоялом дворе не один раз и что хозяйка Кэрриер обманом завладела домом, предназначавшимся его сыну. Роджер говорит, что она наложила на него проклятие и его старый шрам на животе разошелся и загноился.
Слова обожгли меня, словно я упала в заросли крапивы. Мэри перегнулась через каменную плиту и сказала громким шепотом:
— Я как раз об этом разговаривала с Алленом Тутейкером. Он вынужден жить у Тимоти Свона, так как у него нет своего дома. Аллен говорит, что его тетка — гнуснейшее создание.
Фиби осмелела, и ее уже было трудно остановить:
— Я совсем недавно слышала разговор отца с Бенджамином Абботом. У него ферма на том берегу реки Шаушин. Так вот, хозяин Аббот поссорился с хозяйкой Кэрриер. Он строил каменную изгородь, никому не мешал, а она набросилась на него, заявив, что он скоро пожалеет, что затеял стройку так близко от ее дома. Она грозила ему кулаком и говорила, что не отстанет от него, как репей, и что через семь лет он раскается в содеянном. А еще она сказала, что надеется, он заболеет так сильно, что и доктор Прескотт ему не поможет. — Ее язык так разошелся, что можно было подумать, что она им слизывает мед с ложки.
— Как думаете, что нам с ней сделать? — спросила Мерси у девчонок, которые перевешивались через надгробную плиту, как две горгульи.
— Набьем ей рот грязью, — предложила Мэри, радостно подпрыгивая и хлопая в ладоши.
— Сперва надо привязать ее к камню, — сказала Фиби.
Мерси вонзила ногти в мои плечи с такой силой, что кожа вздулась, и спокойно сказала:
— Давайте закопаем ее в могилу.
Тут я услышала, как кто-то зовет меня по имени со двора молитвенного дома. Мэри шепнула Мерси:
— Сюда идет преподобный Дейн. Лучше ее отпустить.
Меня снова позвали, на этот раз ближе, и Мэри крикнула:
— Она здесь, преподобный Дейн. Она с нами. — А потом, обращаясь к Мерси: — Ради бога, отпусти ее.
Мерси снова нагнулась и прошептала мне на ухо нежно, как любовник:
— Помнишь историю о Роберте Роджерсе и индейцах, которые содрали с него кожу? Как они привязали его к столбу после того, как он умер? Я соврала. Роберта Роджерса зажарили живьем. Скажешь хоть слово, и однажды ночью я приду и зажарю тебя живьем в твоей постели. — Потом она грубо столкнула меня с коленей, встала и стряхнула приставшие к юбке листья. Посмотрела на преподобного Дейна и сказала, улыбаясь: — Сара бежала и упала, споткнувшись о камень. Мы помогли ей встать.
Она протянула мне руку, но я ее не взяла, и она обожгла меня взглядом, словно пролетела огненная комета. Преподобный Дейн довел меня до телеги. Он махал нам рукой, пока мы не проехали мимо дубов, росших по обе стороны входа на старое кладбище. За ним вдалеке тесной группкой стояли три девчонки. Они никому не махали, но бесстрастно смотрели вслед нашему удаляющемуся фургону.
Настоящая осень пришла в конце октября. Дни стояли по-прежнему теплые, а вечера становились все прохладнее, пока земля не начала пахнуть остро, как влажное одеяло или раздавленная в стакане мята. Рано утром и после обеда небо темнело от бесчисленных стай почтовых голубей, тянувшихся на юг. Их отлет навевал на меня грусть, словно мои тезки покидали меня, оставляя один на один с надвигающимся холодом и опасностью. В сумеречную пору мерцание остывающих углей в очаге вызывало к жизни картины глухих, первобытных мест. По ночам, во сне, я освобождалась от земных пут и улетала в эти дебри, просыпаясь утром с острой болью в груди. Видения не покидали меня, я делалась возбужденной и беспокойной и с мрачным видом бродила по дому. Единственным местом, где мне на время становилось легче, была Закатная скала. Я стояла там, вдыхая воздух, принесенный с Бостонского залива, расположенного в тридцати милях к западу, и ощущала запах морской пены, оседавшей на соленых пустошах Кошачьих болот.
В саду неподалеку от колодца я нашла глиняный черепок и стала его внимательно рассматривать, поражаясь узору, вьющемуся по всей его длине. Черепок был очень старый, непогода и долгое пребывание в земле оставили свой след на его изогнутой форме. Он был покрыт мелкими насечками, и я провела по ним ногтем в надежде оживить память о том, кто создал его из глины, — так щиплют струны скрипки, чтобы получилась музыка. Я пошла искать отца и нашла его за работой. Он смазывал медвежьим жиром две пружинные ловушки для бобров, когда-то принадлежавшие моему деду. Он собирался поставить их на южном рукаве реки Шаушин, а шкурки обменять на новую сахарную голову, которой хватило бы на всю зиму. Когда я показала ему черепок, он подержал его в руках и сказал:
— Это сделали не наррагансетты и не абенаки. Они ведь не знают гончарного круга.
— Тогда кто это сделал, папа? — спросила я, благоговея от осознания того, что держу нечто такое же древнее, как сама земля у меня под ногами.
Он потер узловатыми пальцами неровную поверхность глиняного черепка и сказал:
— Кто-то, кто жил до индейцев и кого больше нет. Такова история мира, Сара. Новое строится на костях тех, кто жил прежде. Так будет всегда.
Той ночью, лежа в постели, я решила, что подарю черепок Маргарет. Я не могла сделать ей подарка, равного тому, что она прислала мне. Но я могла подарить ей что-нибудь необычное, удивительное и редкое. Когда я уснула, мне приснился сон, будто я заблудилась на кукурузном поле. Было слышно, как Маргарет зовет меня, но куда бы я ни шла на голос, натыкалась лишь на стебли кукурузы. Наконец голос привел меня к колодцу и теперь звучал с самого дна. На краю колодца лежал блестящий глиняный черепок, весь мокрый, будто его достали из воды. Голос, звавший меня из глубины, был уже другим. Это был голос не Маргарет, а какой-то другой девочки. Он звал и звал. Я подошла к самому краю колодца, заглянула в его фиолетовый мрак и увидела отражение собственного лица. Когда я проснулась, по моим щекам текли слезы, а в груди ощущалась леденящая пустота.
С того утра я все больше испытывала чувство обиды. Я пришла к тяжелому и горькому заключению, что во всех моих бедах виновата мать. Из-за ее эгоизма меня забрали из дядиной семьи. Из-за ее неуправляемого гнева дядя никогда больше не придет к нам в дом и, возможно, запретит другим членам своей семьи нас навещать. Из-за ее злого языка соседи говорят о нас плохо и вовсю сплетничают у себя дома и на постоялом дворе Чандлера. Я даже умудрилась позабыть о чудовищном характере Мерси, о том, что она обманывала, крала и обижала меня, и винила мать в том, что она выгнала девушку из дому. Самой же страшной для меня потерей была смерть бабушки, и мне казалось, будто бы мать недостаточно заботилась о ней, а потому в ответе и за это. Однажды, когда я была не в силах больше сдерживать свой гнев, я издала вопль, долгий и отчаянный. От неожиданности мать уронила связку луковиц, которую вешала над очагом для просушки. Я встала перед ней, сжав кулаки, и выкрикнула:
