Гости, войдя во двор, поклонились:
— Здрава буди, хозяюшка! Терве!
Ратников поздоровался по-эстонски, и, видно сразу, это старостихе понравилось. Женщина улыбнулась, показав ровные ослепительно-белые зубы:
— И вам здравстовать, — она говорила по-русски с приятным акцентом — «страфствофать». — Прошу, проходите в дом.
— Эйна, да Егор с Тимофеем велели кланяться. А мы — гости торговые. Я — Михаил, а он — Олекса, служка.
— Да-да, — наши рыбаки вчера говорили. Прошу за стол, садитесь.
Входя в избу, Ратников на крыльце обернулся, наскоро осматривая хозяйственно прибранный двор с добротными приземистыми постройками из рубленых бревен: вместительный амбар, длинный сарай для обмолота снопов — гумно, рядом, почти впритык — овин с печью, где эти самые снопы сушились. Чуть дальше, в глубь двора — летняя кухня, баня с поленницей приготовленных для топки дров, и пилевня, в которой хранили солому и сено.
Слева от ворот виднелась собачья будка со здоровенным, посаженным на цепь псом. Лохматый, пего-палевого окраса, зверь этот не лаял, а лишь злобно рычал, показывая крупные желтые клыки. Прямо напротив ворот стояли дровни с сеном — как и в новгородских землях, санями здесь пользовались и летом — по пожням да по болотинам — в самый раз. У сараев деловито возились прислужницы и слуги, похоже, Анне-Лиизе была строгой хозяйкой.
Внутренняя обстановка избы ничем не отличалась от общепринятой, та же топившаяся по-черному печь, широкие лавки, скамья, сундук с добром… и еще явно немецкой работы шкафчик с посудой. Да еще иконы в красном углу не было, ее заменяло изящное распятие. Что же, хозяйка была католической веры?
Анне-Лиизе вдруг улыбнулась, перехватив любопытные взгляды гостей:
— Да, я крещена десять лет назад. Мой крестный — сам нынешний епископ.
Ого! Вот как, оказывается! Сам дерптский епископ — крестный! Теперь понятно, откуда богатство и почему старостиха. Эсты ведь, в массе своей, еще язычники — живут в лесу, молятся колесу или какой-нибудь елке, а тут… Интересно, силой ее крестили или добром? И так может быть, и этак. Одно несомненно — всеми своими, связанными с верою, привилегиями хозяйка умело пользуется. И деревня довольно зажиточная — семь дворов, шутка ли! — как видно, не трогают ее немцы, наоборот даже… Ишь, прижились как… И Анне-Лиизе эта, и Тимофей Овчина. Ну а почему бы и нет? Всяк всегда свою выгоду разумеет. У старостихи, кстати, выгоды этой должно быть больше, опять-таки — из-за веры.
Ни мужа, ни детей в избе и во дворе видно не было, и Ратников знал — почему, Эйна напоследок сказала. Тетушку ее, Анне-Лиизе, еще в детстве долго насиловали какие-то набежавшие из лесу хмыри, Бог, а лучше сказать — Дьявол, знает, что это были за люди: лесное ворье, душегубцы, одним словом. С тех пор Анне-Лиизе никак не могла родить… может, потому и приняла крещение, надеялась, что Бог поможет. Увы, не помог. И уж конечно же никто не взял несчастную в жены — кому такая нужна? Женщина в этом суровом и неприветливом мире — лишь станок для рождения детей и не более. А Анне-Лиизе вот смогла подняться, несмотря ни на что и используя все, что возможно — за одно это ее уже можно было уважать.
— Кушайте, кушайте, — усевшись за стол вместе с гостями — вовсе не по обычаю — женщина гостеприимно улыбалась. — Пейте вот, молоко, творог ешьте, сметанницу, простоквашу…
Опять же со слов Эйны, Ратников знал уже, что старостиха держала полторы дюжины дойных коров, имелись и покосы, вообще-то принадлежавшие ордену, но… судя по количеству молока на столе, Анне-Лиизе пользовалась ими невозбранно. Как и всем прочим.
Молоденькие приживалки-служанки таскали из летней кухни разную снедь, в большинстве своем — рыбную и из дичины, что и понятно: мучица, если и оставалась, так до нового урожая ее экономили, что же касается мяса — говядины, баранины или там свинины, так скотину, вестимо, забивали по осени, ближе к морозам. Да и день вообще-то был постный — пятница.
Но и так, что и сказать, стол просто ломился: ушица налимья, щучья, лососевая, тушенная в молоке налимья печенка, дикий, прямо в сотах, мед, вареные яйца…
И это при всем том, что овощи-то еще не вызрели — репа, огурцы, свекла, лук, редиска.
— Дай Бог тебе счастья, хозяюшка, — насытившись, поблагодарил Михаил. — Теперь и о делах поговорить можно?
— Говорите, — женщина улыбнулась. — Знаю, какие у вас дела. Сладим! Вы — гости торговые, те, что из Дорпата — тоже. Купеческое слово свято — договоритесь. Да, думаю, у вас не токмо в Торопце свои люди есть…
— Да, есть и в Плескове, — улыбаясь, кивнул Михаил. — Вот только в Дорпате — увы, нет.
— Что ж так?
— Да вот так… Ничего, Бог даст, скоро в Дорпате двор свой торговый откроем. И не только в Дорпате — в Ревеле, в Риге!
— Эко вас размахнуло! — Анне-Лиизе хмыкнула и махнула рукой. — Ну, да поможет вам Святая Дева Мария.
О, как она на него посмотрела! Миша хорошо понимал такие вот женские взгляды… лукавые, зовущие, грешные…
И не противился, когда, улучив момент, хозяйка шепнула:
— Пусть твой приказчик прогуляется с моими девушками в лес, по ягоды… все веселее. А к вечеру приплывут наши — договоритесь.
Олекса, конечно, насчет девушек сразу просек, заулыбался — мол, конечно, прогуляюсь, боярин-батюшка, и не только в лес, а и вообще — куда приказано будет. С такими-то смешливыми девками!
Проводив приживалок, хозяйка повернулась к гостю, улыбнулась томно:
— Не хочешь ли осмотреть двор? Пилевню?
Пилевню… как раз там, где сено… Вот туда-то, в сено, и повалились оба, едва прикрыв за собой двери. Пахучее, душистое, мягкое…
Жаркие женские губы целовали Мишу с таким пылом, с такой неугасимой жаждой, что, наверное, вряд ли можно было бы сейчас желать чего-либо лучшего. Вообще, по всем повадкам ощущалось, что эта женщина привыкла сама брать мужиков. И не всегда — добром, похоже, иногда — и силой.
Ах, какая у нее оказалась фигурка — точеная, с тонкой по-девичьи талией, с большой и упругой грудью! Михаил уткнулся в эту грудь лицом, гладя руками шелковистые бедра, ахнул… Анне-Лиизе закатила глаза, застонала, томно и страстно, какая-то пряная истома, благодать, накатила на обоих, и казалось, что не было больше сейчас ничего — ни этой пилевни, ни двора, ни деревни, ни озера…
— А ты востер! — откинувшись, наконец, на мягкое сено, тихонько засмеялась женщина. — Клянусь, у меня уже давно не было подобных!
— Я польщен.
— Но нет, не думай. Я не предложу тебе остаться. Нет, не предложу, хотя, быть может, и хотела бы… Но если будет случай — заезжай в гости. Всегда приму с честью…
Она снова поцеловала Мишу в губы, принялась ласкать, как будто и не было еще ничего, как будто все только начиналось…
И снова исчезли серые стены пилевни, и молодые тела сплелись в прекрасный и грешный узор, узор любви, страсти и неги… нет, пожалуй, любви здесь не было, но вот все остальное…
