— Да, да, — крикнул он, — вы убили мою любовь! Раньше выволновали мое воображение, — теперь вы не вызываете во мне никакого интереса.Вы мне просто безразличны. Я вас полюбил, потому что вы играли чудесно, потомучто я видел в вас талант, потому что вы воплощали в жизнь мечты великих поэтов,облекали в живую, реальную форму бесплотные образы искусства. А теперь все этокончено. Вы оказались только пустой и ограниченной женщиной. Боже, как я былглуп!.. Каким безумием была моя любовь к вам! Сейчас вы для меня ничто. Я нехочу вас больше видеть. Я никогда и не вспомню о вас, имени вашего непроизнесу. Если бы вы могли понять, чем вы были для меня… О господи, да я… Нет,об этом и думать больно. Лучше бы я вас никогда не знал! Вы испортили самоепрекрасное в моей жизни. Как мало вы знаете о любви, если можете говорить, чтоона убила в вас артистку! Да ведь без вашего искусства вы — ничто! Я хотелсделать вас великой, знаменитой. Весь мир преклонился бы перед вами, и выносили бы мое имя. А что вы теперь? Третьеразрядная актриса с хорошенькимличиком.
Сибила побледнела и вся дрожала. Сжав руки, она прошептала струдом, словно слова застревали у нее в горле:
— Вы ведь не серьезно это говорите, Дориан? Вы словноиграете.
— Играю? Нет, играть я предоставляю вам, — вы это делаететак хорошо! — едко возразил Дориан.
Девушка поднялась с колен и подошла к нему. С трогательнымвыражением душевной муки она положила ему руку на плечо и заглянула в глаза. НоДориан оттолкнул ее и крикнул:
— Не трогайте меня!
У Сибилы вырвался глухой стон, и она упала к его ногам. Какзатоптанный цветок, лежала она на полу.
— Дориан, Дориан, не покидайте меня! — шептала она с мольбой.— Я так жалею, что плохо играла сегодня. Это оттого, что я все время думала овас. Я попробую опять… Да, да, я постараюсь… Любовь пришла так неожиданно. Я,наверное, этого и не знала бы, если бы вы меня не поцеловали… если бы мы непоцеловались тогда… Поцелуй меня еще раз, любимый! Не уходи, я этого непереживу… Не бросай меня! Мой брат… Нет, нет, он этого не думал, он простопошутил… Ох, неужели ты не можешь меня простить? Я буду работать изо всех сил ипостараюсь играть лучше. Не будь ко мне жесток, я люблю тебя больше всего насвете. Ведь я только раз не угодила тебе. Ты, конечно, прав, Дориан, — мне неследовало забывать, что я артистка… Это было глупо, но я ничего не могла ссобой поделать. Не покидай меня, Дориан, не уходи!..
Захлебываясь бурными слезами, она корчилась на полу, какраненое животное, а Дориан Грей смотрел на нее сверху с усмешкой высокомерногопрезрения на красиво очерченных губах. В страданиях тех, кого разлюбили, всегдаесть что-то смешное. И слова и слезы Сибилы казались Дорианунелепо-мелодраматичными и только раздражали его.
— Ну, я ухожу, — сказал он наконец спокойно и громко. — Нехотел бы я быть бессердечным, но я не могу больше встречаться с вами. Вы меняразочаровали.
Сибила тихо плакала и ничего не отвечала, но подползлаближе. Она, как слепая, протянула вперед руки, словно ища его. Но он отвернулсяи вышел. Через несколько минут он был уже на улице.
Он шел, едва сознавая, куда идет. Смутно вспоминалось емупотом, что он бродил по каким-то плохо освещенным улицам мимо домов зловещеговида, под высокими арками, где царила черная тьма. Женщины с резким смехомхриплыми голосами зазывали его. Шатаясь, брели пьяные, похожие на большихобезьян, бормоча что-то про себя или грубо ругаясь. Дориан видел жалких,заморенных детей, прикорнувших на порогах домов, слышал пронзительные крики ибрань, доносившиеся из мрачных дворов.
На рассвете он очутился вблизи Ковент-Гардена. Мракрассеялся, и пронизанное бледными огнями небо сияло над землей, как чудеснаяжемчужина. По словно отполированным мостовым еще безлюдных улиц медленногромыхали большие телеги, полные лилий, покачивавшихся на длинных стеблях.Воздух был напоен ароматом этих цветов. Прелесть их утоляла душевную мукуДориана. Шагая за возами, он забрел на рынок. Стоял и смотрел, как ихразгружали. Один возчик в белом балахоне предложил ему вишен. Дорианпоблагодарил и стал рассеянно есть их, удивляясь про себя тому, что возчикотказался взять деньги. Вишни были сорваны в полночь, и от них словно исходилапрохлада лунного света. Мимо Дориана прошли длинной вереницей мальчики скорзинами полосатых тюльпанов и желтых и красных роз, прокладывая себе дорогумежду высокими грудами нежно-зеленых овощей. Под портиком, между серыми,залитыми солнцем колоннами, слонялись простоволосые и обтрепанные девицы.Другая группа их теснилась у дверей кафе на Пьяцце. Неповоротливые ломовыелошади спотыкались на неровной мостовой, дребезжали сбруей и колокольцами.Некоторые возчики спали на мешках. Розовоногие голуби с радужными шейкамисуетились вокруг, клюя рассыпанное зерно.
Наконец Дориан кликнул извозчика и поехал домой.Минуту-другую он постоял в дверях, озирая тихую площадь, окна домов, наглухозакрытые ставнями или пестрыми шторами. Небо теперь было чистейшего опаловогоцвета, и на его фоне крыши блестели, как серебро. Из трубы соседнего домаподнималась тонкая струя дыма и лиловатой лентой вилась в перламутровомвоздухе.
В большом золоченом венецианском фонаре, некогда похищенном,вероятно, с гондолы какого-нибудь дожа и висевшем теперь на потолке впросторном холле с дубовыми панелями, еще горели три газовых рожка, мерцаяузкими голубыми лепестками в обрамлении белого огня. Дориан погасил их и,бросив на столик шляпу и плащ, прошел через библиотеку к двери в спальню,большую осьмиугольную комнату в первом этаже, которую он, в своем новомувлечении роскошью, недавно отделал заново и увешал стены редкими гобеленамивремен Ренессанса, найденными на чердаке его дома в Селби. В ту минуту, когдаон уже взялся за ручку двери, взгляд его упал на портрет, написанный БэзиломХоллуордом. Дориан вздрогнул и отступил, словно чем-то пораженный, затем вошелв спальню. Однако, вынув бутоньерку из петлицы, он остановился внерешительности — что-то его, видимо, смущало. В конце концов он вернулся вбиблиотеку и, подойдя к своему портрету, долго всматривался в него. При слабомсвете, затененном желтыми шелковыми шторами, лицо на портрете показалось емуизменившимся. Выражение было какое-то другое, — в складке рта чувствоваласьжестокость. Как странно!
Отвернувшись от портрета, Дориан подошел к окну и раздвинулшторы. Яркий утренний свет залил комнату и разогнал причудливые тени,прятавшиеся по сумрачным углам. Однако в лице портрета по-прежнему заметна былакакая-то странная перемена, она даже стала явственнее. В скользивших по полотнуярких лучах солнца складка жестокости у рта видна была так отчетливо, словноДориан смотрелся в зеркало после какого-то совершенного им преступления.
