стены, прислонившись к которой стояла все это время, подошла, стала на колено и поцеловала руку. В ее глазах Русинский заметил перемену: тоска исчезла, полностью уступив место покорности.
— Превосходно, дамы и господа! — всплеснув руками, произнес Фронтер. — Мы все убедились, что наш милый граф опять в своей тарелке. Итак, сударь: вы обещали помогать нам, едва организация ощутит в вас потребность. Этот миг настал. Наша акция по запасению ментальной энергии почти завершена; время идти в наступление. Организация взыскует вас.
— Я попросил бы избегать советских арготизмов.
— Как пожелаете, — бросил барон де ла Фронтер, ибо так его звали вплоть до Октябрьской революции, после которой он в очередной раз сменил физическую оболочку, без особого труда завладев личностью какого-то большевика.
Следует пояснить, что это неприметное имя — Фронтер — было одним из череды его имен, как впрочем у всех собравшихся в этой зале. В разные века этих людей именовали по-разному, и проделанная ими работа наполнила психушки постояльцами, а учебники истории — персонажами. Барону нравилось имя Фронтер, и оно стало его домашним обозначением. Революция была привычным делом для Фронтера. Модным в те поры маузерам и наганам он предпочитал холодное оружие. Командуя корпусами и дивизиями, Фронтер использовал любой удобный случай и собственноручно вырезал всех, кто попадался под руку: белых офицеров, махновцев, казаков, проштрафившихся красных бойцов, детей и женщин. В конце двадцатых годов Фронтер понял, что лучшее место для него — НКВД, где он успешно сеял междуусобицу и взаимные подозрения, собирая урожай собственноручно. Развитие советской истории не интересовало Фронтера; лишь Вторая мировая внесла некоторое разнообразие. Барон не жалел людей, телами которых пользовался, и за четыре года войны всласть успел повоевать в обоих враждующих станах. Бывший учитель маршала Жукова, между делом передавший ему доктрину равнодушия к чужим жизням, Фронтер готовился к гораздо более значимым событиям, пребывая на посту главврача больницы — должности, конечно, самой неприметной за всю его карьеру. Фронтер любил повторять, что всадник важнее лошади, но все жн он тяготился своим нынешним положением. Во снах он видел себя впереди эскадронов, летящих как железная саранча. Правда, в его жизни был период (тянувшийся чуть более 16 веков), когда Фронтер согласился с теплым неброским уделом подвального душегуба, служа советником то у Нерона, то у Игнатия Лойолы, создавшего святую инквизицию не без его подсказки. Этим охлаждением энтузиазма Фронтер был обязан одному инциденту в Галлии, где он вырезал касту магов-друидов, и, получив от души сделанное проклятие, заболел эпилепсией и пережил предательство учеников. Но характер не спрячешь. Теперь он рвался в бой с тем же пылом, с каким водил в походы войска фараонов и совершал людские жертвоприношения в Мексике.
Слушая его речь, Русинский вдруг подумал, что он сам был для барона чем-то вроде боевого слона. В его отсутствие Фронтер остался единственным вожаком всей шайки, и, несомненно, это положение пришлось ему по вкусу. Фронтер явно не расчитывал на действительное возращение графа к роли председателя — ему всего лишь нужно было знать, где находится манускрипт Каббалы, подаренный графу одним константинопольским раввином. Там содержался верный, не считая десятков подделок, логарифмический ключ к использованию канала ментальной энергии. То была высшая оккультная математика; в основе шифра лежала точная дата, когда необходимо применить заклятия и прочие средства. Искусственно вычислить дату было невозможно, и Русинский убедился в этом. Раввин выпил яду, чтоб не умереть чудовищной смертью после раскрытого антиимператорского заговора (в который его вовлек Русинский), и умирая на его руках, раввин объяснял, что если совершить все действия, описанные в книге, если привести их в движение в расчитанное время, то сила заклинаний умножится в сотни тысяч раз и станет необратимой, тотальной, и результат лишит человечество короткого — всего в тысячу лет — Золотого Всплеска, намеченного на третье тысячелетие христианской эры. В тот период, отмеченный единством всех религий (что произойдет без всякой Каббалы, пояснил раввин), миллионы душ смогут перейти на высочайшие ступени, и покинуть эту кровавую сферу, которую зовут Землей. Раввин назвал ее словом Мalkhuth. «Не знаю, какой негодяй, какое поношение человечеству создало эту формулу, — шептал умирающий раввин, цепляясь когтистыми пальцами за плащ Русинского, — но кто-то создал эту проблему, и теперь мы должны охранять мир от нее».
Рукопись находится в доме. Русинский очень пожалел, что не уничтожил этот свиток в день, когда решил стать одним из смертных. Но было поздно жалеть. Он вполне осознавал, что в силах этой шайки вытащить любую информацию из его памяти — уже не словесными методами и даже не прибегая к грубому насилию, а лишь применив одну из гипнотических методик; против нее пасовала даже та линия обороны, которую Русинский укрепил за тысячи своих лет. Сейчас он с бешеным усилием воли пытался решить идиотский по сути вопрос: как заставить их поверить, что он в самом деле ничего не помнит, или колеблется с выдачей документа, или необратимо отупел за последние годы. Он решил тянуть время.
— Что же, как вам будет угодно, — продолжил Фронтер. — Назовемся иначе. Не организация, а le сircle des poetes disparus[6]. Такой вариант вас устроит?
— В конце концов, у нас тут не лингвистический диспут, — согласился Русинский.
— Так вы признаете?.. — поинтересовался Фронтер. — Я бы рад, барон. Но времена меняются. Прошло так много лет.
— Ничего не меняется с людьми вроде вас. И вроде нас, конечно, — бросил Фронтер. Соединив кончики пальцев, он принялся расхаживать по комнате как школьный учитель перед классом. — Позвольте сообщить, что ваши комментарии к полному Кодексу Назареев мы уже нашли. А ту фальшивку, которую вы всучили господам Розенроту и Булгакову, пусть изучают книголюбы. Но в остальном: вы правы, милый граф.
Барон прикрыл глаза и вскинул голову.
— О годы, годы! — продекламировал он хрипловатым романтическим фальцетом.
— Сколько их мину́ло?
Неужто тридцать шесть?
Позвольте-ка, пойму:
Нет, невозможно!
Вижу только числа,
насыщенные смыслом до краев,
и что еще? Нет, ничего не вижу.
Весь этот мир продам я за мечту познанья.
За блаженство уравнений, за четкий и великий логарифм;
есть только цифры, остальное — миф,
ведь числа — кровь, а без числа мы тени,
дешевая, тупая суета
dans ce bordel, ou tenons nostre etat[7].
Если говорить проще, то вселенной правят числа. Числа на небе суть отражение знаков монетных, и отметин бытия смертного, но кто кем правит, и кого, неясно. Ведь эти цифры зашифрованы… Граф,
