class="p1">Он на машине ехал. Я представляю, что он его куда-то увез, куда-то подальше от мамы, то есть от меня. Так и перестал существовать его мир.
— Ты меня слушаешь?
Качать головой приятно, если расслабить шею. Но ему ничего не понятно. Оля иногда заходит, говорит, пожалей её, ты же знаешь, что было. Он не знает.
Удивительно много людей не знает. Иногда мне кажется, что мы с Олей носили одного ребёнка, что он не родился, зачавшись, а просто образовался комком, сплетением нашей боли, когда-то знакомой, общей, и стал расти во мне, потому что я младше, потому что я ещё фертильна и больше похожа на самку животного.
Оля проверяет реальность. Она трогает её пальцами и несуществующими словами. Если говорить «аслы аир акид», как скоро заметит он, что не понимает? Мы не знаем, только щупаем почву.
Нельзя никому рассказывать. В конце концов, не поверят. Скажут, мы две сумасшедшие истерички, и истерия через папу доползла до меня от Оли.
Легко называть истерией заботу о том, чего не ведаешь.
Мы знаем, что воздух лепится по стенам и трещит, чтобы хоть немного дольше вынести нас. Ночью можно услышать, как он вибрирует. Вы не верите? Никто нам не верит.
Самки морских свинок умеют рассасывать детёныша, передумав рожать. Немудрено передумать рожать в ошпаривающий нежеланием принимать тебя воздух.
Оля любит касаться пространства — бывает, я одергиваю ее руку от волос впереди сидящей женщины, шепчу, что неприлично, что не надо. Оля закрывает глаза, как ребёнок, иногда я думаю, она совсем спятила, я подозреваю, мы разные, я боюсь, мы одинаково сходим с ума. Она говорит про Муху все чаще, редко называет Михаса по имени, только как-то странно — почти мычанием поет к ночи.
— Оля, а почему ты со мной? У тебя есть маленькие внуки, ты никого не теряла.
Оля качает головой и мычит снова, в конце концов она говорит непонятно мне самой, лишь во сне я разбираю её существующую в нашем разломанном мире речь, её особый язык с характерным оканьем.
Она щупала, трогала, практически насиловала мир своим присутствием, своим ответом, своим вибрирующим мычанием в темноту — я слушала. Я вся стала слух.
Двое, и библиотека.
Потрясающе выглядишь, я в печали. Твоя печаль потрясающа, отдельная часть прекрасного — прекрати. О себе. Куда хочешь, хочу в Крым, но сложно понять, стоит ли, и там человек, не знаю, что это за человек, нужен ли. И ребенок ведь. Вечер. Детям нужна счастливая мать. Легко говорить. А у меня друг ушел Родину защищать. Трое детей, а как мать одна, она же свихнется? Настоящий мужчина — выстроил в семье так, чтобы уйти. Это настоящий мужчина — да, у него своя философия. Приземленный ангел. У них, у таких, всегда своя философия на все. Есть только по-моему и никак. Я у него единственный друг в нашей фирме был. Ни у кого и ни за что не спросим. А жена должна быть женщина. Настоящая женщина, без прибабаха. Да, без лишнего. У настоящего мужчины иначе и не будет. Ты бы его видела. Ну, Алексей. Да увидела бы, ты бы зауважала. Алексей, я уже уважаю. На рубеже. Прости, что я так. Не подумав. Ляпнула про семью. Ну а что ты. Ты со своей колокольни. Это нормально. В те годы. Я тебе просто объяснил, как там на самом деле. Да. Настоящий мужчина. Алексей. Ох, Алексей. А жена как? Как дочки? Ясно, Алексей. Ладно, Алексей.
И книги сопят по углам, когда их трогают руками. Я слышу: им тяжело уже жить.
А религия, ты знаешь, что религия? Что празднуют в Крещение, дебильная, празднуют — ну, не крещение Руси. Крещение Иисуса — а он же за много лет. А ты знаешь, что наша эра — это после Иисуса, а Иисуса кто казнил и Иисуса и кто. Кто. П.
Некий П. Повис в воздухе. Слава богу. Может быть, Иисуса казнил чей-то плод?
За сколько продаете, недорого, давайте два. Я не буду платить наличными, мы по-другому не принимаем, тогда не надо. Подождите, пожалуйста, вы сейчас отъезжаете, вы когда отъезжаете? Я уже еду, подождите, мы для внука там, ну давай, иди, поторопись уже.
Дорога — это шелест земли. Вот мы приехали.
Вот я прихожу к нему на могилу. Снова. Тишина. Я начинаю первая:
— Привет, я не знаю, как с тобой говорить.
Тишина. Где-то топает вороная лошадь, стучась к нему в гости. Я разбиваю снег пальцами. Я тоже топчусь, распуская цветы — только такие умеют цвести зимой. Мы с ним смеёмся, я слышу по ветру смех. Какие богохульники эти мертвые.
И тишина.
А потом всё снова. Здравствуйте, заднюю дверь открой, открой говорю — заднюю. На остановке кто выходит. Шелест земли. Из маршрутки хорошо слышно дорогу в двух-трёх листиках, в пяти-шести чеках-рекламках, одна яма, один колодец, пять остановок до театра, семь остановок до торгового центра, семь остановок до станции. Три человека, исключая водителя. Будний день потому что, светло, мало. Кашлять неловко, тихо кругом, только слышится, как перестает существовать асфальт и где-то лает собака — Муха, ко мне!
Жалко, что нельзя обернуться в неживое — и я живу очень тихо, чтобы не поняли, что подслушиваю.
Ну, мы пошли.
И мне подмигивает небо.
Я возвращаюсь куда-то, где за столом сидит какой-то человек.
Вот я, и я говорю:
— Знаешь, я беременна.
Он смотрит и морщится.
Мы стекаем каплей воды по окну.
