Карл попытался заглянуть отцу в глаза, но тот смотрел на север, за корму, где осталась могила Вальтера, могила без памятника и без похоронных венков… – Ее и в самом деле… убили?
Отто Дункель уже стоял у края пропасти и ему нельзя было делать неосторожного, рокового шага. Потеряв Вальтера, он не мог потерять еще и Карла, даже в обмен на все сокровища Посейдона, которые лежат на бескрайнем дне мирового океана!
– Да нет же! Я просил Цандера подыскать Амрите и тетушке Ранджане другое место службы с приличным жалованьем, но подальше от Виндхука, чтобы они с Вальтером больше не встречались. А он вбил себе в голову какую-то детективную версию… – Отто провел ладонью по лицу, стер непрошенные слезы. – Марта, вижу, опять перепугалась. Бедняжка, вместо отдыха ей приходится переживать лишние стрессы.
Карл невольно поежился – такое горе в семье, а он о переживаниях чужой женщины заботится! Хотя как сказать! Не займет ли молодая баронесса более прочное место в сердце отца, чем таковое было у несчастного Вальтера в последнее время? Все может быть теперь, но родного брата она Карлу все равно заменить не сможет, при всем к ней уважении.
Отто посмотрел на пробитую уключиной шляпу, и Карл сдернул ее, увидел на дне шлюпки разукомплектованный акваланг, не нашел второго пояса и сказал об этом отцу.
– Он и написал в письме, что будет глубоко, чтобы не искали. – Отто с усилием поднялся на ноги, повернулся к рубке. Команда ждала объяснений, не расходилась, кто сопереживая, а кто и равнодушно, повидав на своем веку и не такие трагедии, как самоубийство молодого и богатого человека, почему-то пресытившегося жизнью.
– Вижу, друзья, вы хотите знать, что случилось? – говорить чужим людям было невероятно трудно, тем более о таком происшествии, но говорить было надо, иначе в сознании людей начнут возникать свои домыслы и предположения. – Случилось то, чего я давно ждал и… боялся. Вальтер по своей воле ушел… Его психика была основательно подорвана еще во младенчестве, в военном Берлине, когда он едва не погиб в затопленном метро. Весь вопрос был только в том, сколько он сможет прожить, когда этому случиться. И такой роковой час для моего сына наступил именно сейчас… Идите спать, если сможете. А ты, Клаус, сдай вахту Роберту и идем в мою каюту, хочу порасспросить о сыне. – Отто повернулся к Кугелю: – Фридрих, подежурь с рулевым. И следите за левым траверзом, чтобы не проскочить нам мимо нужного острова. Баронесса, прошу вас, успокойтесь. Все в воле Божьей. Я перед сыном ни в чем не виноват… Взял его в путешествие в надежде, что отдохнет на море, окрепнет душой и телом, а вышло совсем иначе. – Отто лгал и благодарил Всевышнего, что было темно и Марта не видела его бледного лица, не могла судить по глазам о том, что в душе Железного Дункеля не все благополучно…
Карл хотел пройти в каюту следом за Клаусом, но отец по-немецки попросил его остаться с Кугелем:
– Не надо оставлять его один на один с взбудораженной командой. Вдруг начнут подбивать боцмана, чтобы прервал путешествие и повернул назад, не дав нам возможность сделать то, ради чего мы и забрались в такую океанскую глухомань.
– Хорошо, отец, я только оденусь, а то выскочил в майке… Я в одну минуту управлюсь, – согласился Карл и направился к себе. Словно ожидая засаду, напрягшись телом, ногой открыл дверь каюты, где, казалось, еще колыхался воздух от возбужденного голоса Вальтера… Но все это было уже в прошлом, только в памяти, а наяву никогда не повторится – ни его слова, ни его взгляд, ни горестное выражение лица…
– Проходи, Клаус, садись к столу. – Отто Дункель вошел в каюту, сел на диван, завернув угол неубранной постели. Через открытый иллюминатор, когда яхта поднималась правым бортом, ярким снопом каюту прочерчивал лунный свет, как бы разделяя пространство между сенатором и настороженным рулевым, который сел на кресло в угол между столом и переборкой. Сел так напряженно, как будто на электрический стул в американском суде, о котором приходилось так много слышать, а теперь сам ждал страшной секунды, когда подключат ток и начнутся страшные мучения…
– Расскажи мне все, о чем вы говорили с Вальтером после ухода Кугеля в каюту, – тихо попросил Отто, делая ударение на слове «все». Вроде бы попросил, но по интонации это было страшнее любого приказа, отданного даже в крикливом тоне!
– Хорошо, герр Дункель, – нервничая и дрожа голосом ответил Клаус. Грудь его наполнилась стужей, словно квартира зимой через раскрытую настежь дверь. Он потеребил правое ухо, сосредотачиваясь, ноги поставил поближе к креслу, чтобы можно было в любую секунду вскочить и пустить в ход кулаки, защищая себя – знал, с кем имеет дело! – Значит, так. Когда ваш сын Вальтер сменил господина Кугеля на вахте, он попросил у меня штурвал, чтобы я немного посидел на кресле и покурил сигару. Сигарой он угостил меня сам, я не выпрашивал…
– Я знаю Вальтера, Клаус, – все тем же тихим голосом проговорил Отто. – Говори дальше, так же подробно.
– Дальше… Когда мы закурили от моей зажигалки – свою ваш сын оставил в каюте и не хотел будить брата, отыскивая ее в темноте. Я спросил, есть ли у него дети. На это Вальтер сказал… – Клаус сосредоточился, напряг память, чтобы более точно передать разговор, – сказал, что у него нет ни матери, ни жены, а тем более детей. И добавил, что детей не будет вообще. Я рассказал о своей многолюдной семье, а потом уточнил, почему он не будет иметь детей? Простите, герр Дункель, я подумал о вашем сыне плохо. Плохо, как о мужчине, – вновь отвлекся Клаус на извинения, стараясь держать в памяти каждое произнесенное слово, понимая, что разговор для него лично может иметь скверные последствия.
Отто молча, взмахом кисти правой руки дал понять, что принимает эти извинения, но через время не выдержал и задал уточняющий вопрос с подтекстом:
– Вальтер пояснил, в чем причина? Почему у него не будет детишек? Что он сказал?
– Ваш сын ответил, что его жену… убили, – сказал и сжался, заметив, как у сенатора по щекам прошла нервная судорога.
– Вот как? Кто же убил его жену? – Отто пронзил рулевого таким взглядом, что Клаус невольно вспомнил пантеру перед прыжком – видел однажды эту зверюгу в диком лесу, едва не поплатился жизнью за свое неуместное любопытство. Увидел теперь глаза сенатора Дункеля и понял – одно опрометчивое слово, и он не поднимется из этого уютного
