Я сам посмотрю, что там такое…
Экипаж и пассажиры замерли, кто где стоял. Приметив, что Фридрих взял перепуганную баронессу под руку и вместе с ней отошел от рубки к мачте, где был и Карл, прошел на корму к стульчику, поднял уключину и едва успел прихлопнуть рукой листки бумаги, когда ветер попытался смести их за борт. Один из бланков он узнал сразу – это была та самая злосчастная телеграмма, которую он написал, но не отправил, а выбросил в мусорную корзину там, в гостинице. На втором листке – копия телеграммы, слово в слово – от Гюнтера Цандера с роковым известием от верного соратника из Виндхука! Как она попала к Вальтеру? «От проклятого Тюрмахера! Это он подсунул ее Вальтеру, и сын все узнал!» – Отто машинально пробежал глазами до буквы знакомый текст, словно еще раз хотел убедиться, что никакого подлога нет! «Мельбурн, почтамт, до востребования, Отто Дункелю лично. В день вашего отъезда куда-то пропал Вилли Тюрмахер. Веду розыск в больницах и моргах. Дома несчастие, под машину попала Амрита, скончалась, все убиты горем. Гюнтер Цандер».
Отто перекривил рот в запоздалом сожалении, в сердцах скомкал телеграмму, сунул ее в карман брюк, развернул третий лист, сложенный вдвое – из него на палубу упала фотография Вальтера, вернее, часть семейной фотографии, которая до этого часа стояла у него на столике. На разлинованном листке из судового журнала рукой Вальтера было написано его предсмертное послание. «Отец, я знаю исполнительность фашиста Цандера, его бульдожью хватку! Он отлично выполнил твое указание как разлучить нас с Амритой. Уходя из жизни, не тебя проклинаю. Проклинаю Гитлера, который сделал тебя таким жестоким… Не ищите меня, я буду уже глубоко, я ухожу к любимой моей и несчастной маме и к моей жене Амрите, которую ты, отец, приказал убить. И тем самым, как обезумевший Геракл, убил собственного сына! Прощайте. Об одном прошу, отец – оставь морякам жизнь! Но не так, как китобоям в шлюпке, бросив в океане на жуткую смерть. Дай им возможность вернуться к женам и детям, иначе Бог окончательно отвернется от тебя, как отвернулся сын… – Отто качнулся, но не из-за того, что яхта кренилась на волнах, а от внезапного прилива крови к голове. Словно угоревший, чувствуя звон в висках, он перевернул лист, дочитал письмо до последней строчки. – Выполните мою предсмертную просьбу, отец и брат. Когда будете на могиле мамы, вставьте в рамку это мое фото, и тем несчастный сын снова соединится с любимой мамой… Еще раз – прощайте и простите, как прощаю, уходя, вас я, сын и брат Вальтер».
Холодный пот окатил Дункеля – лоб, виски, за ушами и по спине потекли крупные капли. Он медленно сел на стульчик, даже не убрав жесткой фанеры, и чтобы не повалиться на палубу, широко расставил ноги, уперев в них острые локти. Пальцы непроизвольно рвали в мелкие клочья бланки телеграмм, и ветер уносил обрывки, разбрасывая их – словно прощальные цветы на могильный холмик – по темным волнам. Вдруг ему вспомнились глаза служащего на телеграфе в Мельбурне! Он знал наверняка, что эту телеграмму кто-то скопировал! И вероятнее всего, по приказу начальства! Ловко сработал проклятый клоун! Ловко! И после смерти сумел нанести ему такой сокрушительный удар…
«Догнала меня штегмановская торпеда! Догнала и саданула в самое сердце! Отомстил за «Викторию» крепко, почти на равных… Только я еще жив и иду к цели, а он, Виктор Штегман, уже там…» – очнулся от тупой боли – стиснутые челюсти заныли, и Отто вынул платок, утер лицо, попытался выпрямиться, чтобы дышать свободнее, без этого надсадного теснения в груди, когда каждый вдох дается с таким трудом, будто ребра потеряли всякую эластичность и превратились в ржавые шпангоуты корабля, давно выброшенного бурей на песчаный и безлюдный берег…
Кугель видел, что его фрегаттен-капитан разорвал какую-то бумагу, обескураженный или сильно потрясенный, сидит на корме. Он повернулся к Карлу, рядом с которым навзрыд плакала баронесса Марта, тщетно пытаясь найти в кармане ночного халата носовой платок.
– Боже мой… Карл! Что же это такое? – Марта едва держалась на ногах, пытаясь вникнуть в причину трагедии, но похоже, разум пока не подсказывал ей нужного ответа. – Куда мог деться Вальтер? Да, может, он в каюте спит? Или в туалете потерял сознание?
– Боюсь, Марта, что Вальтер ушел от нас сам, совсем ушел, – сквозь спазмы в горле прохрипел Карл, вспомнив последние разговоры с младшим братом, как бы заново увидев его опустошенные глаза, вникая в его переживания. – Эх, брат, брат… – с трудом оторвав ноги от палубы, он прошел на корму, мимо безмолвной команды, среди которой только механик Степан Чагрин что-то угрюмо ворчал на своем языке, злое и непонятное. Карл легонько тронул отца за плечо. Отто поднял голову – по щекам Железного Дункеля катились слезы.
– Отец, объясни мне, что же случилось?
Отто отвернулся, чтобы ядовитый лунный свет не раздражал глаза, тяжело вздохнул:
– Вальтер… оставил нас. Читай, это его последнее слово. Как я жалею, что не смог переломить себя, переломить в себе этот предрассудок… Пусть бы женился на своей индианке, а теперь…
Карл принял лист из пальцев отца, повернулся, чтобы было светлее, прочитал письмо и опустил руки.
– Почти слово в слово, – тихо сказал он и отдал отцу бумагу, которая нестерпимо жгла пальцы.
– С чем «слово в слово»? – Отто поднял на сына вопросительный взгляд. – Ты уже читал что-нибудь подобное?
– Вчера я разговаривал с Вальтером. И он говорил мне эти же слова, и про фашистов, и про китобоев. Только о своем… уходе не сказал напрямую, лишь полупрозрачными намеками. Но при желании я мог бы догадаться, отец, что он уже на грани срыва. Мог, а не хватило выдержки довести разговор до конца. Думал, просто блажит наш Вальтер, напускает на себя лишней печали, ковыряет несуществующую болячку… А он уже знал что-то такое, о чем мы и не догадывались. Знал, но молчал почему-то… Что будем делать? Вернемся домой или продолжим плавание дальше?
Отто изодрал письмо сына в клочья, с обидой или даже со злостью кинул обрывки за борт.
– Видишь, он даже на фотографии… отрезал отца и брата от себя!.. Возьми, если будем в Берлине, выполним его последнюю просьбу. А вообще я знал, что мой младший сын не античный атлант! Но не думал, что у него душа в теле держится на гнилых нитках… Не моя вина и не моя порода сказалась в нем, не моя!
– А что… с Амритой случилось? –
