и его великих притязаниях. Тогда ты, верховный жрец Шарбиль, сказал: «Если Рим выскажется за Пакора против нашего Артабана, то для Эдессы будет большой радостью, если император Нерон окажется жив». И вот Рим высказался за Пакора. – Оба собеседника молчали; тогда он прибавил: – В Антиохии сложилось впечатление, что и вы тем временем зашли очень далеко. – Он хотел намекнуть обоим, что они уже связаны.
Но царь Маллук тихо повернул к человеку Запада свое смуглое лицо с выпуклыми глазами.
– Значит, – возразил он, – в Антиохии не глубоко проникли в смысл наших слов. Путешествие из Эдессы в Антиохию занимает целый день даже у хорошего гонца, едущего по хорошей дороге. Может случиться, что за то время, пока весть дойдет из Эдессы в Антиохию, положение изменится.
Шарбиль дал более точное истолкование словам царя:
– Мы и не думали сделать решительный шаг. Кто знает богов Востока, тот должен понять, что верховный жрец богини Тараты не может покинуть ее пруд в то время, когда священные рыбы мечут икру. – И, полный праведного гнева, он объяснил: – Богине безразлично, кто ищет убежища в ее храме. Она простирает над ним свою руку, будь это горшечник Теренций или император Нерон. Мы не спрашивали, кто этот человек, мы этого не знаем. Именно ты, Варрон, – ведь ты был близким другом императора Нерона, – можешь нам это сказать.
– Вы в самом деле желаете знать, – продолжал выспрашивать Варрон, – кто этот человек?
– Мы хотим, – отозвался Шарбиль, – знать, что ты, о Варрон, думаешь об этом человеке.
Варрон сказал:
– Если вам угодно, я знаю один признак. Между мной и цезарем Нероном есть тайны, которых никто не может знать, кроме императора и меня. Если они известны этому человеку, значит он император. Хотите испытать его?
Верховный жрец взглянул на царя и предоставил ему отвечать.
– Многое может доказать слово, – сказал царь, – но оно не может убедить окончательно. Окончательно убедить может только дело.
Варрон, разумеется, тотчас понял, куда клонили эти люди. Не предполагаемого Нерона, а его самого они хотели связать навсегда чем-то большим, чем слово. Но он с деланой наивностью притворился, будто не понимает царя, и изобразил на лице своем вопрос. Нетерпеливый Шарбиль тотчас же пояснил:
– Нужно, чтобы ты, Варрон, доказал свою веру в этого человека не только на словах.
Варрон был готов к тому, что от него потребуют многого; и все-таки теперь, когда ему предстояло выслушать их требования, он устрашился и попробовал отдалить неприятную минуту.
Варрон знает, возразил он обидчиво, что восточный человек требует от западного множество доказательств, прежде чем ему поверить. Но Варрон как будто доказал, что он по заслугам носит почетный титул «двоюродного брата эдесского царя».
Ни Маллук, ни Шарбиль не ответили. Наступило бесконечное молчание. Варрон раскаивался в том, что сам обрек себя на ожидание, ибо эти восточные люди умели ждать лучше, дольше, спокойнее, и молчание удручало его больше, чем их.
– Если я признаю этого человека императором Нероном, – едва владея собой, сказал он наконец, – то Тит и его губернатор конфискуют все мои имения на римской территории. Разве это недостаточное доказательство?
Шарбиль ответил с легкой усмешкой:
– Пожалуй, имения твои конфискуют. Но тебя и так не любят в Антиохии, и, может быть, даже без этого нового Нерона там нашли бы предлог сократить твои богатства. Чтобы убедить нас, тебе нужно найти более веские доказательства своей веры.
Но вот наконец заговорил царь. Своим глубоким, спокойным голосом он сказал:
– Да, тебе придется подтвердить свою веру более вескими доказательствами.
Варрон побледнел; он все время чувствовал, куда они клонят, потому-то он и медлил и находил все новые отговорки.
– Какие же еще более веские доказательства? – спросил он растерянно.
Слуга откинул ковер, выкликнул час. Царь велел принести сладости, начал вежливо расспрашивать Варрона о его жизни в Антиохии, о путешествии. Мучительно однотонно журчала вода.
Наконец Шарбиль сказал:
– Ты мог бы, например, доказать свою веру, отдав свою дочь Марцию в жены Нерону.
Когда эти слова излетели из ограды золоченых зубов жреца, сердце Варрона затрепетало. То, что измыслили эти двое, было венцом восточной хитрости и показывало, как хорошо они его знали. Они ударили по самому чувствительному месту. Он всей душой был привязан к своей красивой, белолицей, строгой дочери Марции. Все, что было в нем римского, воплотилось в этом его ребенке. Даже в те мгновения, когда Марция его презирала, она любила его и восхищалась им. Замкнувшись в своем римском высокомерии, Марция избегала общения с людьми Востока. Стало быть, это и есть то, чего требовали эти двое, это и есть «доказательство»! Ибо если этот Нерон – мошенник, то царь и жрец вынужденным браком его дочери не только связали бы Варрона вернее, чем всяким другим залогом, особенно имущественным, но к тому же унизили бы его гордую Марцию, римлянку, принудив ее лечь в постель с мошенником и рабом.
Подчинится ли Марция, если он сделает ей подобное предложение? А если подчинится, не вырвет ли она из своего сердца всю любовь, которую питает к отцу?
Он понял, что его шутка обходится дорого.
Он еще раз обдумал возможность отказаться от всей затеи. Что, если он вернется в Антиохию и скажет Цейонию: «Я видел этого парня. Это в самом деле дурак и обманщик, как мы и полагали с самого начала, и, если хотите, мой Цейоний, я публично об этом заявлю». Цейоний примет его с распростертыми объятиями, на Палатине будут ему благодарны. Дергунчик поймет, кто такой Варрон, и поостережется вторично требовать инспекционный налог или что-нибудь в этом роде.
Но разве дело в Дергунчике или в нем самом? Речь идет об идее Нерона, о его деле, продолжающем дело Великого Александра, речь идет о Востоке, о слиянии его с
