будке загудело, шлагбаумы закрылись, и Дарья Васильевна поднялась на балкончик со свернутым флажком в руке. Прошел поезд из Киева, вагоны его были седоватые, наверно, от степной украинской пыли. Вера Гавриловна вернулась к своей тележке, день совсем разгорелся, над конфетами вились осы. Поезда из Москвы приходили пока полупустые, а потом народу становилось все больше и больше, и после пяти часов поезда приходили уже совсем переполненные.
Дарья Васильевна еще издали увидела высокую фигуру Игоря Николаевича Стелецкого, он нес фуражку в руке, его седой бобрик серебряно блестел. Игорь Николаевич купил газету и сел читать ее на скамейке, отрываясь, когда приходил поезд, и тогда вглядывался в каждого приехавшего. Вернулась с работы Женя Сапожкова, ее не затолкали, и она была совсем миленькая со своим нежным чистым личиком и большими теплыми глазами, в которых сразу можно было прочесть ее душу. За день подвезли товар, и Вера Гавриловна давно отложила для Жени обещанные «Лимонные».
Женя купила несколько штучек, сказала: «А день-то сегодня какой прекрасный», и Вера Гавриловна ответила: «Красота и только. А завтра, я, наверно, «Раковые шейки» получу, тогда оставлю тебе».
Потом некоторое время не было пригородных поездов, прошел дальний «Москва — Львов», а Игорь Николаевич все^еще сидел и читал газету. Наконец пришел пригородный поезд, и Дарья Васильевна, стоявшая на своем балкончике, увидела вдруг, что Игорь Николаевич поднялся и заспешил кому-то навстречу. С поезда сошел его сын, они по-мужски пожали руку друг другу, словно встретились давние знакомые, пошли по перрону, и Игорь Николаевич сказал что-то сыну, видимо, нечто совсем неожиданное, потому что тот сразу остановился. Игорь Николаевич достал из кармана своей шинели конверт и отошел чуть в сторону, пока сын читал письмо. Потом они пошли дальше, Игорь Николаевич горячо говорил о чем-то сыну, это можно было понять по движениям его рук. Дарья Васильевна вспомнила, как накануне вечером увидела за окном склоненного над книгой Игоря Николаевича, совсем одного в доме, и теперь пожалела, что не послушалась своего сердца и не постучала в окно: он все-таки понял бы, что она сделала это из сочувствия.
Пришла Нюра посумерничать, вечер был совсем по-летнему теплый, хотя и рано стемнело, и они сидели вдвоем на скамеечке возле будки.
— К Игорю Николаевичу сын приехал, — сообщила Дарья Васильевна, — радость для него большая. За последнее время и не приезжал почти.
— Дарья Васильевна, — сказала Нюра вдруг, — за меня Васька Колчин из монтажной бригады сватается, выдумал тоже.
Она хотела сказать это смешливо и пренебрежительно, но получилось совсем иначе, и Дарья Васильевна ответила:
— Что ж, парень он серьезный, и мать содержит, между прочим.
— А я и не думаю вовсе, — сказала Нюра, дернув плечом, — больно он нужен мне, Васька.
Но ее голубые глаза смотрели вдаль, в сторону Киева или Унген, или кто их знает, какие там еще станции… Потом она стала тихой и молчаливой, и Дарья Васильевна понимала, что пока не нужно ничего говорить о Васе Колчине, даже хорошего не нужно пока говорить о нем.
Был уже конец августа, и полная, сначала восковая, а потом словно переспелая луна поднялась в небе и стала над насыпью. Рельсы блестели под ней палево, и поезда проходили облитые ее светом. Дарья Васильевна пропустила поезд из Москвы, и теперь скоро должен быть поезд в Москву. Красные огни уже попеременно зажигались у шлагбаума. Дарья Васильевна увидела вдруг Игоря Николаевича с сыном, они торопились к поезду, и было непонятно, почему сын побыл так мало и уже уезжает.
Сын уехал, на перроне стало совсем пусто, и Игорь Николаевич возвращался один. Он шел не спеша, глубоко думая о чем-то, и остановился вдруг возле будки.
— Вечерок-то, Дарья Васильевна, — сказал он добрым, утомленным голосом, — вечерок-то какой… нет, чудесно все-таки жить на свете!
— А как же, — строго согласилась она.
— И такие иногда радости подкидывает жизнь, что только подивишься.
Она согласилась и с этим.
— Да, вот так-то, — сказал он еще, глядя на луну, стоявшую над самой насыпью.
Что-то привез с собой его сын или какое-то сердечное согласие произошло у них, Дарья Васильевна понимала это, но об этом ведь не спросишь. Иногда лучше ни о чем не спрашивать, как она не спросила ничего у Нюры о Васе Колчине и не сказала о нем ничего, даже хорошего…
В будке запел пищик, и скоро послышался нарастающий шум. Потом, наглухо запертые, прогромыхали мимо длинные товарные вагоны, и в воздухе, поднятые их вихрем, еще некоторое время кружились опавшие листья.
— Великолепнейшая ваша должность, если глубока; вдуматься, — сказал Игорь Николаевич. — Сколько человеческих судеб проходит перед вами со всеми их печалями и радостями!
Он не пояснил, почему именно поэтому у нее великолепная должность, постоял еще и пошел один под луной, высокий, по-военному подтянутый, а Дарья Васильевна смотрела ему вслед, пока он не скрылся за пригорком. Шлагбаум, поднявшийся ненадолго, уже снова опускался: за поворотом туго нарастал новый шум, и скоро ночной поезд «Москва — Чоп» пролетел мимо.
КРИНИЦА
Во время войны художник армейской газеты Свиридов оказался вместе с редакцией в большом и необычайно пустынном селе, неподалеку от тех мест, где протекает Ворскла. Видимо, перед самой войной создалось это село, многие новоселы не успели даже достроить своих хат, зиявших теперь проемами окон, возле жилищ не было посажено ни единого деревца, и село выглядело плоским и скучным. Дом, в котором поселился Свиридов, принадлежал председателю колхоза Неходе, низенькому сумрачному человеку, тяжело переживавшему разорение налаженного им хозяйства. В большинстве домов остались одни женщины, старики и дети, и у Неходы был восьмилетний сын Николай и дочь Катя, семнадцатилетняя красавица, за которую отец больше всего беспокоился; год назад он овдовел, и теперь на нем лежали и все заботы о детях.
К руке художника, умевшего рисовать портреты, потянулись простые сердца, которые в пору великих разлук особенно хотели запечатлеть черты близких. Свиридов нарисовал и Неходу с его тревожной заботой в невеселых глазах, нарисовал и Катю, очень похоже и поэтично, в старинном материнском полушалке, тронув рисунок кое-где акварелью, так что красивое лицо Кати сразу задышало живой своей прелестью.
А потом началось зимнее наступление, армия пошла вперед, двинулась вместе с ней и ее газета, и — как не одно село на пути — остались
