тачанки, линейки, мажары [7] и даже сам автомобиль.
И — снова:
— Ма-асковские, харьковские газеты! Гражданин, возьмите «Красную ниву»!
— Брысь!
Вечер.
Народ топчется на улице, валит в городской сад.
Туда, где музыка, мороженое и электрический фонарь, прут комсомольцы, красноармейцы, служащие исполкома, Угекапэ, Сольтреста, инженеры, раклы, проститутки, барышни с косами и без кос, с мамами и без мам, женщины замужние и незамужние, с мужьями и без мужей, чтобы ходить парами и в одиночку по кругу, сидеть на скамейках, пить вино и сельтерскую, есть бифштекс и мороженое, курить, петь, ругаться, объясняться в любви, обольщать, сплевывать со свистом и без свиста, мечтать, говорить о революции, литературе и горном деле — словом, отдыхать.
Все — в городском саду. На улицах города — пусто. В лунном свете улицы — белы. Кудрявые тени белых акаций ложатся на утихшую пыль легко и нежно.
На площади Революции теней нет. Площадь Революции под окном Франи — как белая урна, полная луны и теплого воздуха.
Значит, надо отворить окно, сесть: локоть о подоконник, щеку на ладонь и глядеть на луну. Пусть душа, как пес, воет: выть есть о чем.
Франя сидит у окна. Косы она закинула на грудь. Косы светло-желтые, как сандалии на ее ногах. Чулок она не носит. Ее ноги и щеки — одной чистоты и одного цвета: загорелые. Платье на ней из синего ситца, простое.
— Можно, Франя?
— Кто это?
— Это я.
— Ну, входи.
Франя даже не обернулась к Лютому.
— Там на столе дыня. Ешь.
— Спасибо.
Франя не оборачивалась.
Лютый, чтобы не терять бодрости, улыбался. Это она оттого злится, что до сих пор он не высказался до конца. Главное — смелость.
— Брат твой вернулся?
— Вернулся.
— Позволь, как же? Мне только что говорили, что не вернулся. На два дня уже опоздал из командировки.
— Так зачем спрашивать, если знаешь?
— Н-да… А я заказ получил.
Никакого ответа, даже невежливо.
— Дурацкая тема, но нужно рисовать: большие деньги. От Олейникова. Ты его знаешь — приятель твоего брата.
Молчание.
Потом вопрос:
— Это сухарь такой, длинный такой идиот?
— Он самый. Полчаса молол мне всякую чепуху о машинах, у меня даже в глазах зарябило, но придется рисовать.
— Почему придется?
— Деньги. Что ж делать?
— Отказаться.
— Как же отказаться? Я уже согласился.
Франя обернулась вдруг к Лютому, встала.
— Твой Олейников — мальчишка и дурак. Терпеть его не могу.
— Да он не мой совсем, позволь!
Но перебить Франю невозможно.
— Если ты за деньги с такой сволочью будешь работать, так и знай: на порог не пущу.
Лютый оторопел.
— Но, Франя…
— Делай как хочешь. Растяпа. Надоел. Но слово мое — твердо.
И Франя ушла в соседнюю комнату. Хлопнула дверью.
Лютый остался один.
Опять промахнулся. Луна и наедине — а он о деньгах.
— Франя. Прости, ради бога. Что ты взъелась вдруг?
— Пошел к черту!
На площади Лютый остановился. Он ничего не мог понять.
За углом мальчишеский голос запел:
Солнце скрылось за окошком,
Сразу стало холодно…
Молчание — и:
— Ванька, куда попер?
Ванька ответил грубо, на всю площадь.
III
Письмо, которое получил Олейников, было от Гриши, брата Франи. Вот оно:
«Короче говоря: я сейчас застрелюсь.
Вот в чем дело. Ты, может быть, забыл, а я помню 3 июля 1915 года в деревне Вольки-Дронжи, Ломжинской губернии. Мы только что отступили от Единорожца. Красносельцы уже были в руках у немцев. Все вповалку спали. Мы тоже спали. Потом внезапный обстрел — и паника. Все вылетело на улицу: пехота, артиллерия, обозы, мужики, куры, свиньи, коровы, — все смешалось, сбилось в комок. Люди, сшибаясь, убивали друг друга; артиллерийские передки мололи человеческие тела, а тела кричали еще. Вовек не забуду: посреди всего этого босая женщина вопила отчаянно: „Марилька-а!“ Марилька — дочь. Марилька ведь так и не нашлась…
Ты тогда схватил меня за руку, увел в халупу и сказал:
— Первое правило: коли испугался — иди в халупу и ешь картошку три минуты, по часам. Выйдешь потом — и никакой страх не заденет.
Ты помнишь: мы так и сделали. В деревне — грохот разрывов и паника. А мы сидели в халупе и ели печеную картошку, аккуратно снимая перочинным ножиком горелую кожуру. Потом вышли — и в два хлыста, в два стека принялись работать над человеческими лицами. Клин клином вышибается: дерущийся человек страшней снаряда. Мы били людей, чтоб насильно спасти им жизнь.
Спасибо: ты научил меня тогда противопоставлять беспорядочному движению спокойствие и знание цели. С того дня мы — друзья.
Затем — пропуск до июня 1917 года, то есть до дезертирства, до того, когда — с Польши, с Галиции, с балтийских берегов — пошла паника по всей России и свой панический порядок изобрела: молоть колесами тела людей, крушить черепа и драться остервенело. И опять: беспорядочному движению мы противопоставили спокойствие и знание цели. Как в атаке: „Держи направление твердо!“ Конечно, мы победили.
И дальше.
1919 год. Гражданская война. Мы расстреливали, ломали, уничтожали все, что хоть как-нибудь напоминало прежнее. Мы заскочили на тысячи лет вперед, и между нами и теми, кого мы убивали, была пропасть в тысячи лет. В этот год я совершенно перестал понимать простые мотивы человеческих поступков, которые сводятся к одной цели — весело и удобно прожить жизнь. Я пошел не по линии человека, а по линии человечества.
Короче говоря, я боролся с временем и пространством, я хотел будущее сделать настоящим. Это казалось возможным в те панические годы, когда время исчезло, — а теперь паники нет и жизнь снова движется во времени и пространстве. И если можно победить пространство, то время победить нельзя.
Я убедился: надо расслоиться на два этажа; первый этаж — настоящее, второй — будущее, идея, работа. Первый этаж, быт, — необходим. Без него пропадешь. Без него второй этаж повиснет в воздухе и, повинуясь законам притяжения, шлепнется на землю и разлетится вдребезги. Ведь вся жизнь всегда строилась по этой двухэтажной системе. Недавно во втором этаже жил дух, бог, потом туда ворвались бандиты, и там поселился разгул, и ветер хлопал окнами, а теперь там — мы. И ответственность на нас — страшная. Я спустился в первый этаж и погиб: остался без комнаты. Первый этаж не принимает меня, я тут чужой и ненавидимый человек, а назад, во второй этаж, я уже не могу: жалость меня не пускает. Я хочу открыть второй этаж всем, а люди отворачиваются. И у меня мысль: может быть, жизнь
