и вырастили, насколько я знаю. И вот как он им за это отплатил…
Неприятная сцена в супермаркете так и стоит перед глазами, прокручиваясь, словно в немом кино. «Дашь мне денег? Ты обещала, что дашь… так что не увиливай».
… И вот имя этого человека написано на мамином листке в специальном конверте. Зачем?
Наверное, на самом деле я знаю, зачем, просто боюсь себе в этом признаться… Ведь если откинуть все постороннее и остановиться на самом невероятном, то это значит, что…
— Мама, а где мой папочка? — вспоминаю я себя восьмилетнюю. Мы как раз собрали наши вещи и сбежали от очередного маминого дружка, проживающего в крохотной двушке с отвратительными темно-бордовыми обоями в мелкую клетку. Я не помню лица того парня, но эти обои до сих ассоциируются у меня с запахом машинного масла и смазки — тот тип работал в автомастерской.
И вот у мамы на плече ее огромный рюкзак с вещами, а у меня точно такой же, только поменьше, и мы бредем по трассе в сторону Виндсбаха, намереваясь переночевать у маминой подруги с синими волосами. В одной из промчавшихся мимо машин я замечаю на переднем сидении девочку с куклой в руках: всего лишь мгновение, но ее улыбающееся лицо, повернутое в сторону шофера (должно быть, ее отца) заставляет меня задуматься о собственном сиротстве… Нет, тогда я, конечно, этого не понимала, но чувство обделенности присутствовало всегда.
— Мама, а где мой папочка? — повторяю я свой вопрос, решив было, что мама просто не расслышала меня.
— Твой папочка, деточка, был тем еще козлом… Так зачем нам вообще вспоминать о нем? — и она щелкает меня пальцем по носу. — Разве нам так уж плохо вдвоем? Смотри, у меня есть для тебя конфетка.
Я не хочу конфету — я хочу папу, но маме об этом не говорю, не хочу ее расстраивать. Ведь папа, думается мне, это нечто надежное и нерушимое… Если бы у меня был папа, самый настоящий всамделишный папа, нам бы не пришлось мотаться по чужим квартирам и таскать на себе эти огромные рюкзаки! Папа возил бы нас везде на машине и покупал мне мороженое…
Жаль только, все это так и осталось несбыточной мечтой!
… Неужели после стольких лет молчания мама наконец-то посчитала необходимым назвать мне имя моего отца? Неужели это правда? Теперь, когда я смирилась со своим вынужденным сиротством, когда уверила самое себя, что мама, должно быть, и сама толком не знает, кто из ее бывших кавалеров является моим отцом… Именно теперь она называет мне это имя! Зачем? Лучше бы продолжала молчать. Лучше бы и на самом деле не знала ответа на мои детские надоедливые вопросы…
В голове такая сумятица, что я провожу весь этот день буквально на автопилоте: меня как будто бы выбросило из жизни в иное параллельное измерение. Я позволяю Линусу скакать по постели фрау Штайн, оглашая комнату истерическими завываниями, я позволяю самой фрау Штайн быть капризной и чуточку стервозной, окатив меня фонтанчиком только что выпитой ею воды, я даже строчу строчку за строчкой, никак не реагируя на окружающий меня хаос… Разве могут неистовства Линуса превзойти хаос в моей собственной голове? Определенно, нет.
Вечером же, едва Патрик появляется дома, обиженный и не желающий со мной разговаривать, я, проигнорировав все эти видимые сигналы, спрашиваю:
— Что ты знаешь про Тобиаса Коля?
Патрик желал бы продолжать дуться на меня, я это вижу, но на мой вопрос все же отвечает:
— То же, что и все, я полагаю. Что тебя конкретно интересует?
— Какой он человек?
Патрик помимо воли оборачивается и смотрит на меня удивленными глазами.
— Какой он человек? Вот уж, действительно, неожиданный вопрос. Могу я узнать, с чего вдруг такой интерес? — И заметив, должно быть, мое непроницаемое лицо, добавляет: — Или это тайна…
Тайна? Скорее всего, так и есть. Не могу же я признаться Патрику, что моя непутевая мать неожиданно решила огорошить меня именем моего же непутевого папаши… Нет, с этим мне придется разбираться самой.
— Так ты можешь мне о нем что-либо рассказать или нет? — прибегаю я к увиливанию, и мой собеседник, конечно же, это понимает. Он облокачивается на кухонную столешницу и задумчиво сводит брови…
— Я мало что о нем знаю, — произносит он наконец. — Мы хоть и ходили в одну школу, толком никогда не общались… Тобиас был старше лет на пять и в школе считался крутым парнем. Все девчонки слюной по нему исходили! Тогда он, действительно, хорошо выглядел, не то, что сейчас… — Он снова задумывается: — Родителей у него, насколько я помню, никогда не было… Ну то есть были, конечно, когда-то, но мне о них ничего не известно. Его вырастили дед с бабкой… Приятные люди, абсолютно недостойные такого вот внука, как Тобиас. Герр Коль, — Патрик колеблется с секунду, как будто бы не решается мне в чем-то признаться, — управляет лучшей в городе плотницкой мастерской…
При этих его словах я вскидываю голову с дополнительным интересом во взгляде.
— Лучшей в городе?
— Да.
Мы на секунду замолкаем, а потом я все-таки спрашиваю:
— Не то ли это самое место, о котором ты мне однажды упоминал?
— Что ты имеешь в виду?
— Ты знаешь, что я имею в виду, — отзываюсь на это. — Ты сказал как-то, что есть лишь один человек, с которым ты хотел бы работать, и этот человек, якобы, на дух тебя не переносит… Ты говорил о герре Коле, не так ли?
Патрик опускает голову и утвердительно кивает.
— Видно, я слишком много тебе наболтал… Надо быть сдержаннее, — цедит он сквозь стиснутые зубы.
— Брось, — не могу сдержать я улыбки, — все еще дуешься на меня из-за моих утренних слов?
— Ничуть не бывало, — отзывается он так поспешно, что сразу ясно: так и есть, дуется. Я и так это знала… — Разве мне десять лет, чтобы обижаться на правду?
Я только и могу, что покачать головой.
— Нет, тебе не десять, — присовокупляю я к своему головокачанию, — но и врать ты тоже не умеешь.
Тут уж Патрик тоже мне улыбается. Почти насмешливо…
— А ты, значит, умеешь врать, правильно я понимаю? — осведомляется он, заставляя мое сердце испуганно дрогнуть. — Зачем наврала Килиану про свою беременность? А мне о чем врешь? Уверен, у тебя есть от меня тайны… Даже не отпирайся.
Так, главное дышать… не паниковать… не показать своего страха…
— Килиану наврала, чтобы не обнадеживать зазря… Кто же знал, что он полезет к тебе с кулаками?
