пока он с теми четырьмя кучерами перебирался на усадьбу бывшего хлеботорговца Спирина.
Приехав из Челябинска, он узнал, что Хемет распродал исполкомовских лошадок, но не всех, а старше десяти лет, и купил неказистых на вид, но быстрых и выносливых коняжек у казахов.
Каромцев не стал пытать, как там они торговали коней, но оказалось, что продажа коней и покупка новых произошла с выгодой — так что Хемет смог купить на эти деньги два ходка с плетеными коробами и выплатить аванс нанятым на работу ямщикам. Неделю-другую он вместе с ямщиками приводил в порядок сбрую, ходки и сани, а потом, когда дела в ямщине пошли лучше, на дворе усадьбы появились мастерские — шорная и по ремонту телег и саней. И даже свой ветеринар.
Ямщина не стала дивом для жителей городочка. Еще не забылись щегольские выезды городских ямщиков, их мохнатые сытые с ясными боками лошади, перезвон колокольцев и громок повозок. Еще живо было поколение тех ямщиков, имеющих в заречье свою слободу. А что касается Хемета, быстро наладившего дело, так иначе вроде и быть не могло: он знал дороги верст на триста окрест, понимал толк в конях и в хорошей сбруе и инвентаре, знал цену копейке. Работники исполкома и парткома, то есть те, кому нужнее всего был надежный и скорый транспорт, подивовались только в той степени, насколько их собственная деловитость совпала с деловитостью Хемета. Оценено было и то, что ямщина с первых же дней существовала на хозрасчете.
Кажется, не осталось в исполкоме ни одного работника, кто бы не испытал новых коней и повозок, и только Каромцев, главный в этой затее, не спешил ехать. И в один прекрасный день в кабинете у него появился Хемет. Он был бодр и весел, в каракулевой круглой шапке, в казакине, в ичигах с резиновыми калошами.
— Позвонить бы надо, — сказал он деловитым тоном, который показался Каромцеву чуть притворным.
— Звони, — сказал он и подвинул Хемету телефон. — А что за дело? Куда?
— В Каракуль, — ответил Хемет, — в ихнюю ямщину. Договориться, чтобы на полпути наша и каракульская тройка встретились и обменялись пассажирами.
Позвонив, он не спешил уходить.
— Что-то, Михайла, ты никуда не ездишь, — сказал он веселым голосом. — Или прихварываешь? Или тряски боишься? Так у нас имеются такие тарантасы — мягче, чем в поезде проедешь.
— Вот на днях и соберемся, — сказал Каромцев. — И поедем мы с тобой в Ключевку!
Через два дня у крыльца исполкома остановилась тройка, запряженная, правда, не в тарантас, а в обычный легкий ходок с плетеным коробом. Поперек короба положена была доска, и на ней высоко сидел Хемет, накрутив на руки вожжи. Каромцев вышел на крыльцо. И тут же выскочил за ним Якуб.
— Я с вами, Михаил Егорьевич! Мне так важно съездить в Ключевку.
Пока они усаживались, Хемет пристегнул головы пристяжных так, что они колесом выгнули шеи. Ох, мчались они через всю главную улицу! Каромцев видел только кружение пыли, блеск стекол в окнах и ломкое сверкание зелени в палисадниках и слышал по бокам отрывочное восторженное чертыхание прохожих. При такой скорости, подумал он, за три часа можно домчать до Ключевки. Однако, когда выехали за город, Хемет остановил повозку, слез и отстегнул ремни. Дальше они ехали легкой рысью, почти трусцой.
— Реклама и больше ничего, — проговорил Якуб.
— Реклама? — переспросил Каромцев.
— И больше ничего, — опять он сказали вздохнул. — Зеваки шарахаются в переулки, грохоту и пыли столько — и не хочешь, да поедешь. Жизнь к тому движется, чтобы техники побольше, а мы… ямщину рекламируем.
Тут Каромцев усмехнулся:
— Уж не сани ли с парусами — техника?
— Зря вы смеетесь, — сказал Якуб. — В ту зиму у меня не получилось, потому что паруса-то к дровням приспосабливали. А если бы легкие сани, то, может, на парусах бы и ездили в ту зиму…
— Мечты, мечты, — сказал Каромцев.
— Вот вы говорите так, — возразил Якуб, — а ведь никто не верил, что в воздух можно подняться, а люди-то поднялись, летают. — Он помолчал, потом опять о своем: — Такие степи, Михаил Егорьевич, в самый раз сани с парусами приспособить…
— А летом, значит, опять на лошадках? — Хемет сказал.
А Якуб:
— Да кому захочется на лошади ездить, если он хоть раз прокатится под парусами! А если телеги на дутых шинах, да паруса… Темпы жизни такие, дядя Хемет, что на лошадях далеко не уедешь.
Хемет ничего на это не ответил.
Густо струился зной, колебал березовые рощицы и курганы по обеим сторонам дороги. На бугорках стоймя маячили суслики. Монотонное потрескивание колес, слишком складное потопывание копыт нагоняли дрему, и Каромцев склонился было в сон, когда опять услышал Якуба:
— Вот ветер дует, — размышлял тот, ни к кому вроде не обращаясь. — Бывает ли такой час, чтобы ветер в степи устал? Никогда. Это значит, хоть днем, хоть ночью паруса будут полны ветра, и езжай — куда только хочешь. Коням нужен отдых, корм. А ветру что! Сто километров за два часа, а может и быстрее. А велосипед возьмите. Летишь себе, только колеса шуршат, уж не закиснешь от тряски, от лошадиной вони…
День уже померкивал, солнце сближалось с курганами, и лиловые тени пошевеливались на бегучих ковылях. Небо еще краснело, алело вспыльчиво. Но не хлопотали птицы, скрылись в норках суслики. И угомонней, прохладнее потек ветер. Они спустились в лощину, а когда поднялись, впереди показались купы осокорей и колоколенка. Хемет остановил коней и стал пристегивать шеи пристяжных к хомутинам. В село они влетели под грохотище колес, дикие посвисты Хемета, ярый звон колокольцев.
В Ключевке, Каромцев знал, имелась тысяча десятин земли, а записано было по подворным спискам восемьсот. Он хотел выяснить, где числятся те двести десятин и почему с них не платится налог, и он надеялся, когда брал с собой Якуба, что тот поможет ему побыстрей управиться с этим делом. Но тот исчез куда-то.
Не дождавшись Якуба, он взял с собой нескольких активистов и отправился на поля. До вечера они замеряли пашни, на другой день с утра тоже пропадали на поле. Якуб точно в воду канул.
— Не видели ли моего помощника? — спросил он крестьян, и те ответили:
— Так он по дворам ходит, автомобиль ищет.
— Какой автомобиль? — удивился Каромцев.
Те только плечами пожали.
Якуб появился наутро, волоча побитый, облезлый велосипед. Лицо у него было осунувшееся, бледное, одежда в пыли.
— Ты, кажется, не терял времени даром, — с сарказмом сказал Каромцев, держась за край короба и помедливая перебросить больную ногу.
— Да как сказать, Михаил Егорьевич, — ответил Якуб, поглаживая никелированный
