разорвется, люблю его, люблю до смерти, в такую минуту можно и умереть.
— И все? — спрашивает Любка.
— Все. — Хомякова, как отключенная, смотрит в окно.
— Ну, а кибитка-то откуда взялась? — Зинаида любит точное завершение сюжета.
Хомякова улыбается:
— Кино снимали, уговорил на полчаса прокатиться.
— И что необыкновенного… — уже из чистой вредности бросает Любка.
— Необыкновенное внутри было. — Хомякова замолкает. — Такая сила чувства, что кажется, будто взглядом можешь поезд остановить. Такое состояние души.
— А он… — Любка почему-то злится, покусывает губу. — Он, думаешь, то же самое испытывал?
— Он? — Хомякова озадачена. — Не думаю. Мужики этого не испытывают. Он радовался, что удивил меня кибиткой.
— Так это ж одно и то же! — защищает мужской род Зинаида.
— Думаешь? — Хомякова заглядывает в тумбочку, достает лимон, облизывает его пару раз.
— У них все безо всякой этой мистики, — заявляет Тамара. — Где им летать, они по земле ходят, время экономят.
— Ты как хочешь, а мое мнение такое, — говорит Зинаида, — тебе с ним повезло. Без веских обстоятельств внутри ничего не запоет. Бытие определяет сознание. Что, не так?
— Не так. — Мужской колоритный бас разом покрывает все голоса. — Одному скажут, что теща умерла, — тот расстроится, другому скажут то же самое — спляшет от радости. Значит, что для одного убыток, для другого — прибыль.
Это первый посетитель, муж Зинаиды. Человек основательный, с юмором и размахом, он всегда первый и всегда с увесистой сумкой. В сумке у него килограмма два апельсинчиков, горячие пирожки с мясом и капустой. Может, Василий Гаврилович Бодров даже клубники раздобыл?.. Тогда будет им чем полакомиться, Зинаида Ивановна в тумбочку ничего не припрятывает.
Люба ложится на постель, достает «Общий курс психологии». Для виду. Учить ей ничего не хочется. Зинин благоверный прав. Одному палец покажи — он доволен, другому все дай — он захочет именно того, чего у него нет. Под веки просачивается усталость, внезапно Любку начинает бить кашель. Сухой такой, словно внутри чешется, отскребываешь. От кашля сонливость проходит. Сквозь прикрытые веки доносится сочный бас Зининого благоверного, потом к Тамаре Полетаевой приходит ее подруга, Галка Соцкая, из соседней палаты, профиль у той — как у Софи Лорен. Сейчас они начнут мужские косточки перемывать, ибо Соцкая убежденная мужененавистница. «Жаль, бабы без них не могут детьми обзаводиться! — говорит она с презрением. — Чем меньше от мужиков зависишь — тем лучше». — «Подожди, — успокаивает ее Полетаиха, — скоро будем рожать когда захотим и без их помощи. Нашими мужьями будут современные достижения науки».
Любка прислушивается, кашель утихает.
У Галки в руках флоксы, аромат — на всю палату. Хорошая подруга всегда догадается цветы по вкусу выбрать. У Любки вдруг начинает сосать под ложечкой, потом волной накатывает злость. А пошли вы все… Эти подруги и родственники. Она-то от всех сбежала, лучше бы вообще никого не видеть.
С тех пор как ее положили, Любка звонит тетке по вечерам. Та докладывает новости. Интересовались девчонки с курса. Курганов какой-то справлялся. «Скажи на милость, — взрывается тетка, — что я должна им всем врать?» Не Курганов, мысленно поправляет Любка, а Куранцев. «Никого мне не надо, отвечай что хочешь». — «Ты всегда была ненормальная, — ворчит тетка Люся. — И от болезни не поумнела».
Дернуть бы в Замоскворечье! Любка хватается за эту идею. Потолкаться в толпе, ребят повидать. Она смотрит на часы. А почему бы и нет? Свободное дело, платьишко, свитер, туфли — все у нее есть. Для гулянья по парку. Если б стрельнуть у Зинаиды Ивановны рублей шесть, после ужина спуститься вниз… схватить у входа машину — и до клуба. Вот был бы сюрприз! У Любки дух захватывает при мысли о такой возможности. Собраться с силами и махнуть! Ведь это, может, в последний раз она увидит ребят перед отъездом. Когда прооперируют, дай бог ей хотя бы выбраться отсюда.
В палату, осторожно озираясь, входит незнакомый парень. Лицо в веснушках, походка вразвалочку. К Хомяковой! Неужто автор кибитки? Примчался-таки! Вот так номер! Хомякова в панике, она быстро натягивает одеяло на голову. Поздно. Веснушчатый летит к постели, обнимает Лильку вместе с одеялом. Любка отворачивается.
Нет, надо разобраться ей до конца с Володей. Надо обязательно. Стоит ли так вот дергаться, чтобы увидеть? Может, у него к ней нет ничего особенного? Любку охватывает усталость, она закрывает глаза. Еще до ужина время есть, можно хорошенько взвесить, ехать ли сегодня.
…Тогда, в Консерватории, Любка не сразу обнаружила Куранцева. Поискала его в антракте, спросила на контроле, взял ли оставленный билет, — нет, билет в сохранности, значит, ко второму отделению он тоже не пришел. Любка скисла — билет дорогой, мог бы просто продать, незачем было крутить динамо, как теперь отдашь ему деньги, она почти ревела от досады, это мешало ей слушать, совпадать с музыкой и высочайшим искусством Тиримилина.
Выходя из Консерватории под ураган аплодисментов, она еще издали увидела Куранцева меж колонн. Две девицы, прислонив к мрамору громадные футляры с инструментами, преграждали ему путь к бегству. Он прислушивался к их щебету, на губах играла нагловатая усмешечка. Любку он и не думал искать, в сторону выходящей публики он не посмотрел ни разу.
Она проскользнула мимо, не оглядываясь, захлебываясь обидой; он догнал ее у выхода на улицу, попросил подождать минут пять, сказав, что ему позарез нужен Тиримилин. «Сейчас он должен появиться, — возбужденно пояснил Куранцев, задерживая ее руку. — Между прочим, меня зовут Владимир. А тебя?.. Любка, кажется?»
Она обомлела. Не может быть, чтобы вспомнил. Все было бы иначе, если б вспомнил. Не торчание ее в клубе, а тот вечер у Ритуси.
— Угадал! — ответила она. — Здорово у тебя получается угадывать.
— В какой-то компании видел тебя, — наморщил он лоб. — Никак не припомню, у кого, а имя застряло. Со мной бывает так. Глаза узнаю́т, а память нет. Значит, стой здесь, у памятника, никуда не перемещайся. — Он устремился вправо, к служебному входу. Там уже толклись девицы с букетами, студенты с нотами и футлярами, поклонники всех возрастов с программками для автографов.
Она торчала возле памятника Чайковскому не менее получаса, насмотревшись на него вдоволь. Композитор сидел в кресле, чуть наклонив голову; мощные колени были расставлены, и это почему-то не вязалось с аккуратно подстриженной бородкой, бегущими по решетке ограды нотами, которые он мысленно вспоминает. В какой-то момент Куранцев вынырнул, в руках у него тоже появился круглый футляр с нотами.
— Не пропустил же я его, черт подери! — ругался он. — Что за булгаковщина! Не мог же он остаться ночевать! Что будем делать? — Он машинально отбил чечеткой какой-то ритм. — Ждать-то, кажется, бесполезно?
Ей было все равно — здесь ли, в автобусе,
